На службе Отечеству!

Так в чем же его антисемитизм? Может, он выступал с погромными речами — где? когда? Или бросил бомбу в синагогу? Или зарезал сарновскую бабушку? Или, наконец, ходил на демонстрации с лозунгом «Вон Лазаря Кагановича и Вениамина Дымшица из правительства СССР!» А для прикрытия своего антисемитизма дружил с Андреем Марголиным, красавцем-евреем из нашей группы, кстати, и моим другом?.. Нет, ни в чем подобным он не обвиняется. Но вот, говорит мой однокашник, однажды на экзамене по западной литературе, которую нам читал профессор Я. М. Металлов (еврей, как большинство преподавателей института), ему досталась драма Лессинга «Натан Мудрый», и Марков, будто бы драму не читавший, будто бы сказал: «Эта драма за евреев». Ответ несколько комический, но, во-первых, почему я должен верить, что он был именно таким; во-вторых, он вовсе не бессмысленный, ибо действительно эта драма за религиозную терпимость. Прав Сарнов: «Ее содержание в краткую формулу Маркова не укладывается». Да, но где же тут антисемитизм? А ведь никаких других доводов у критика нет. Или неважно ответить экзаменатору-еврею это уже антисемитизм?

Думаю, что дело тут вот в чем. У Маркова была поэма «Михайло Ломоносов», в ней речь шла и о немецком засилье в русской наук и жизни в то время. А такие евреи, как Сарнов, принимали это на свой счет. Вот вам и Марков Второй. Впрочем, сам Владимир Жаботинский, основоположник сионизма, умный человек, однокашник Чуковского по гимназии, еще в 1909 году говаривал: «Можно попасть в антисемиты за одно слово „еврей“… Евреев превратили в какое-то табу, на которое даже самой невинной критики нельзя навести». Сарнов доказывает, что за сто лет тут ничего не изменилось.

А еще был Михаил Бубеннов, продолжает свои разоблачения знаток Лессинга, — «один из самых злостных антисемитов». Что же такого злостно-антисемитского совершил еще и этот писатель, умерший двадцать лет тому назад и тоже не прощенный братьями? Может быть, в его романах «Белая береза», «Орлиная степь», «Стремнина» выведены какие-то отталкивающие образы евреев или есть суровые мысли о них, как встречается это, допустим, в «Скупом рыцаре» или «Черной шали» Пушкина, в «Тарасе Бульбе» Гоголя, в рассказе «Жид» Тургенева, в дневниках Блока, в письмах Куприна? Нет, никаких отталкивающих образов, никаких суровостей. Может, антисемитский характер имела его статья «Нужны ли сейчас литературные псевдонимы» (Комсомольская правда. 27.2.1951)? Конечно, при желании это легко истолковать как антисемитизм, ибо псевдонимами больше всего пользуются евреи. Но ведь Бубеннов тут не одинок, многие открыто выступают против псевдонимов. Может, антисемитской была его резкая статья о романе «За правое дело» Василия Гроссмана (Правда. 13.2.1953)? Конечно, при очень большом желании ее можно представить именно так, ибо Гроссман — еврей. Но ведь сколько евреев писали разносные статьи о писателях русских. Например, Марк Щеглов — о «Русском лесе» Леонова, или Зиновий Паперный — о Кочетове, или Михаил Лифшиц, который громил не только Александра Дымшица да Мариэтту Шагинян… Во всяком случае, надо иметь в виду, что если злоба критика на Буденного за статью против «Конармии» брата Бабеля не остыла за 75 лет, то ведь здесь дело гораздо свежее — ему всего 50.

Но никаких фактов, хотя бы упоминания двух названных статей, у Сарнова опять нет. Вместо доказательных доводов он рассказывает байку о том, как М. Бубеннов однажды поссорился с приятелем, таким же, мол, злостным антисемитом: «Уж не знаю, чего они там не поделили. Может быть(!), это был даже принципиальный спор. Один, может быть(!), доказывал, что всех евреев надо отправить в газовые камеры, а другой предлагал выслать их на Колыму или, может быть(!), в Израиль». Значит, сам критик при ссоре, как и при экзамене Маркова, не присутствовал, от кого узнал о ее характере, неизвестно, главный и единственный довод у него — «может быть». Этого ему достаточно, чтобы объявить покойного писателя антисемитом. Право, тех, кто пользуется такими доказательствами для грязных целей, я, может быть, сослал бы на Колыму.