На самых дальних...

— Товарищ старший лейтенант, може…

— Ефрейтор Ворона, выполняйте приказ!

— Понято. — Ворона неохотно расстался со связкой гранат и скрылся в траншее.

Передний танк уже пересек середину моста и приближался к окопу. Двигался он медленно, неуверенно, словно чувствуя шаткость деревянного настила. Все внимание заставы было приковано теперь к окопу, к тем пятерым, что залегли за бруствером. И вдруг сзади кто-то крикнул: «Машина!»

Тужлов пропустил это мимо ушей. Мысленно он был там, в окопе, и ничто в мире сейчас не было для него так реально ощутимо, как этот вражеский танк со всем его вооружением, экипажем, лобовой и бортовой броней.

Ожил вражеский берег. Артиллерия открыла беглый огонь. Снаряды с шумом проносились над головой и лопались сзади, в плавнях и на шоссе. Передний танк тоже включился в эту перестрелку. И только тогда Тужлов обернулся. То, что он увидел, буквально поразило его. От Стояновки по высокой насыпи, словно насмехаясь над опасностью, навстречу танкам неустрашимо неслась полуторка. Султаны разрывов густо метили ее путь, временами скрывая из виду, но она появлялась снова, словно некий волшебный призрак, быстро приближаясь, к опорному пункту.

Танк достиг края моста и вновь приостановился для прицельного огня по машине. И тут под его гусеницы полетели связки гранат. Танк рванулся вперед, но левая, перебитая гусеница пробуксовала на месте, и его развернуло бортом к окопу. Бутылки с горючей смесью довершили дело — стальное чудовище запылало. Второй танк пытался с ходу прорваться по краю насыпи, но не рассчитал уклона и завалился набок. Через минуту пылал в он. Остальные танки остановились и дальше не пошла.

Полуторка тем временем благополучно проскочила дамбу и, не доезжая метров сорока до противотанкового рва, резко затормозила и сползла в кювет за обратным скатом насыпи. Груженная боеприпасами машина была с номером леовской комендатуры, и старший лейтенант Константинов без труда узнал в шофере пограничника Березина.

— Ну и ну! — покачал он головой. — Ехал, значит, на пороховом складе прямо в рай…

— Так надо же, товарищ старший лейтенант, — смущаясь, ответил Березин.

Убедившись в тщетности своих усилий уничтожить машину, надежно прикрытую насыпью, враг неожиданно вновь перенес огонь, своей артиллерии в наш тыл и с яростью обрушился на шоссе. Но шоссе было пустынным, и можно было только недоумевать, наблюдая за этой новой выходкой вражеских артиллеристов. Все прояснилось, когда в расположении опорного пункта появился Ворона. Неугомонного ефрейтора трудно было узнать. Весь перепачканный землей, с побуревшей от крови штаниной, растерянный и тихий, он с трудом держался на ногах. В руках у него была немецкая офицерская фуражка.

— Накрыло нас, товарищ старший лейтенант… Мэнэ в ногу шыбануло, а Карамонкин — тикать. Я горланю: «Стий!» А вин стрикача… Туточки воны його и взялы у пэрэхрестье… Прямое попадание… Оцэ и всэ, що осталось… — И Ворона швырнул на землю немецкую фуражку с крикливой петушиной тульей.

ГОРЕЧЬ

Если судьба в общем-то справедливо воздала Карамонкину за его предательство, то все, что случилось два часа спустя почти на том же месте, никак не укладывалось в голове у Тужлова. Это было похоже на кошмар, жестокий сон, который хотелось поскорее забыть, навсегда вычеркнуть из памяти. Но Тужлов уже знал наперед: сколько бы он ни прожил на свете, это останется с ним навсегда, такое ни забыть, ни вычеркнуть из памяти невозможно…

Когда в два часа дня на вершине Стояновского кряжа показались передовые части 108-го кавполка, ничто не предвещало беды. Напротив, если после неудавшейся танковой атаки противник не давал ни минуты передышки, бросал на мост новые и новые силы, пытался форсировать реку, атаковал заставу с флангов, осыпал ее артиллерийским и минометным огнем, то теперь он как-то сник и присмирел. Впервые за долгие, неизмеримо долгие десять часов непрерывных тяжелых боев защитники «Береговой крепости» вздохнули с облегчением. Уже разносился по траншеям зычный украинский говорок Вороны, сопровождаемый дружным смешком, а это значило, что жизненный тонус заставы снова был на должном уровне.

— …Шо, пиджав хвоста цэй Антонеску! Баче, сука, молоко, да рыло коротко!.. Полиз у вовкы, а хвист собачий!..

— Ворона, я знаю, чего ты стараешься, — говорил Петрунин, рискуя привлечь к себе внимание ефрейтора, к которому вернулось красноречие, — беляка ты все-таки проворонил, это факт, во-вторых, крепко подпортили тебе образ…

— Якый такый образ?

— Обыкновенный, птичий.

— Ты, Петруша, говори, да не заговаривайся.

Старшина потчевал пограничников студеной водой из расчищенного колодца и ароматным крестьянским хлебом, который только что вместе с патронами доставили на заставу стояновские ребята из ополчения — Таукчи и Монастырлы.

По опорному пункту из рук в руки ходил боевой листок, выпущенный Дутовым. Там было написано: