На самом деле

Наверное, у Андрея в ту секунду был вид сумасшедшего. Голова внезапно закружилось, ноги задрожали. «Упаду!» — мелькнуло в голове. Но он устоял.

О, господи, сколько он потратил сил, чтобы подписать гору конвертов, снова мучиться на почте, чтобы разослать бумажки: «По техническим причинам оппонентом будет тот-то», чтобы вновь оформить кучу документов и еще раз мяться, унижаться перед университетской бюрократией! Теперь все было зря. Через неделю он не будет защищаться. А в конце апреля журнал, в котором Андрея напечатал статью, выбросят из ВАКовского перечня. О новых публикациях в значимых журналах при теперешнем режиме и думать нечего. Значит, двери в корпорацию ученых закрываются.

Андрей уселся на пол прямо в подъезде. И зарыдал.

Прошло минут пятнадцать, прежде чем он смог поведать девушке о страшном и нелепом поражении, крушении своих планов.

— Говоришь, что из Саратова? А текст его рецензии у вас есть?

— Угу…

— А кто его видел, этого оппонента? Кто знает его в лицо? Найми актера. Пусть придет какой-нибудь субъект, представится кем надо и прочтет его рецензию. Делов-то! Я серьезно. Хочешь физрука из нашей школы? Он, наверное, согласится. Любит в самодеятельности участвовать.

Филиппенко вытер слезы, поднял взгляд на девушку.

— Ты милый, когда плачешь. Так и хочется утешить! — пошутила Сарафанова, должно быть, чтоб повысить ему настроение. — Кстати, дождь, скорее всего, затушил костер из Пушкина! Бедные националисты, они, наверное, так расстроились, хи-хи-хи!

— Ну что же, поздравляю! — Кто-то грузный сбоку навалился на Андрея. Плоская тяжелая ручища хлопнула по спине. — Новый кандидат!

Андрей не различал лиц и не узнавал знакомых. Свои чувства он бы мог сравнить, наверно, с ощущениями женщины, едва-едва родившей (если б в этом разбирался!): не поймешь, что сильнее — то ли радость облегчения, то ли жуткая усталость. А коллеги, между тем, всё лезли, лезли, лезли со своими поцелуями, объятиями и дружескими жестами; тянули сделать памятное фото, щелкали в дурацких положениях; без конца болтали глупости, которых Филиппенко, тем не менее, никак не понимал и мог только бессмысленно кивать.

Защита прошла бурно. Оппонент (физрук из школы Анны) малость запинался, хотя утром уверял, что он отрепетировал слова «историограф», «эпистемология» и «дискурс». Под конец речи он сдулся как шарик, завяз в навороченных фразах, и всем стало очевидно, что диссертация Андрея прекрасна настолько, что даже профессор (физрук исполнял роль профессора) не в силах подвергнуть его обоснованной критике.

Зато когда дошли до прений, стали раздаваться голоса приверженцев режима и историков-фантастов, так любимых нынешним правительством. Они, враги догматиков и продавшихся жидотамплиерам ренегатов, нападали на Андрея пылко и азартно. А из зала мэтр Крапивин подавал ему подсказки — разумеется, заранее условленными знаками, — как правильно ответить, как держаться, как вести себя.

Андрей вырвал победу с минимальный перевесом в один голос. После объявления результатов он почувствовал облегчение и пустоту одновременно. Расслабился, размяк и отключился.

Между тем, научные традиции пока что были живы, и до отдыха Андрею было далеко, хотя хотелось поскорей пойти домой и лечь в кровать. Готовилась «вторая часть защиты». Длинный стол на кафедре покрыли плотным белым слоем из страничек чьих-то курсовых, студентки уже резали колбаску, аспирантки мыли помидоры, ассистенты грели чай, доценты открывали «пузыри», а доктора наблюдали за процессом, точно зная, кто сегодня будет самым пьяным.

Кафедра гуляла дотемна. Те, кто должен был вести занятия в этот день, пошли к студентам и смиренно попросили отменить на сегодня лекции и семинары. Как ни странно, ни одна из групп не отказала! Если б кто-то зашел на истфак в семь вечера, то увидел бы пустые коридоры, по которым изредка, качаясь, ходят люди в чопорных косоворотках и лаптях, услышал бы голоса и звуки праздника и встретил бы печальную компанию ребят возле одной из аудиторий. Андрей увидел их, когда пошел в уборную. Конечно, это были магистранты — самые несчастные создания в университете. Магистратуру ввели несколько лет назад, чтобы соответствовать международным правилам, а чему учить — так и не придумали. Поэтому шесть дней в неделю магистранты морально разлагались, а один день, по вечерам, ходили слушать философию. Философа на диссертационную гулянку не позвали, так что лекция состоялась. Это заставляло магистрантов еще больше проклинать Болонскую систему, которую ревнители истинной русскости, замотавшись с негром Пушкиным и франкофоном Толстым, отменить почему-то забыли.