На пристани

Оказывается, повесть критик прочел сразу же, она ему понравилась, и он принялся меня разыскивать, но найти не мог, так как из литераторов никто не знал, кто я такой. Адреса своего ему не оставил, была на последней странице рукописи моя фамилия, только и всего. Но фамилия абсолютно ничего никому не говорила. Узнал еще из письма и то, что за время это рукопись успели прочесть два уважаемых писателя, повесть и им понравилась, понравилась настолько, что они рекомендуют ее в один из московских журналов к публикации. Осенью этого же года повесть была напечатана. В следующем году — вторая, в этом же журнале, но уже без чьей-либо помощи. Сам принес в редакцию повесть, предложил. Прочли, взяли…

— Да-а, история самая удивительная! — воскликнула девушка. — Не у всякого такое начало. Ну а если бы критик не взял повесть?

— Не знаю. Переждал бы какое-то время, успокоился. Послал бы или повез еще кому-то. Скорее всего, еще одному писателю, сибиряку, живущему на Кубани. Когда повесть была принята редакцией, он интересовался моими делами, но более сдержанно. Вероятно, нашел бы Юрия Казакова. Тут ведь дело не в публикации даже. Главное, встретить человека, который бы убедил тебя, заставил поверить в себя.

— Инте-ересно. Ну а первая книжка?

— Первую книжку издал на четвертом году со дня первой публикации. Был наивен и ожидал, что издательские работники, прочитав в журнале мои повести, горячо заинтересуются, тут же сами захотят издать их и издадут. Но такого не бывает. Первую книжку свою издал в третьем по счету издательстве, в двух первых рукописи сознательно забили отрицательными рецензиями. Возможно, не издал бы и в третьем, если бы один из тех, кто рекомендовал повесть в журнал, не вызвался издательству написать к моей книжке предисловие. С его предисловием книжка и вышла.

— Она есть у меня. Там рисунки проникновенные. Художника Зайцева, да?! Знаете, просто здорово, что вокруг вас оказались такие добрые люди. Точнее, кого-то из них вы разыскали сами. Всем им вы должны быть глубоко благодарны за участие. Подобное случается не каждый день, я так себе представляю.

— Всем им бесконечно благодарен по сей день. И сохраню благодарность надолго. И первому редактору своему, и первому художнику.

— И что же, дружите вы с той поры с кем-то из них, переписываетесь?

— Нет, до дружбы не дошло. Им это не нужно. И не переписываемся. Иногда, редко, правда, вижусь с тем или иным. Чаще всего — с критиком. Но и то редко, хотя внимание его чувствую постоянно. Встречаясь, мы с улыбкой вспоминаем наше знакомство. Теперь уже не показываю ему написанного, он отпустил вожжи, считая, что я давно нахожусь в свободном полете, называя меня блудным сыном, но ревностно следит за движением моим. А в первое время, приезжая в Москву с новыми рукописями, шел непременно к нему. Бывалочи, прочтет рассказ или повесть, сядет напротив, положит рукопись на колени и начнет хлестать меня за плохую строку, абзац или целую страницу, а то и за всю не шибко удачную работу.

Лоб залысинами уходит под спадающие волосы, глаза за очками смеются, губы движутся в язвительной улыбке, усы шевелятся, а я сижу, слушаю, чувствуя, как стекает по спине пот. Это были полезные встречи. Критику благодарен более, чем кому другому. Разница в возрасте между нами не столь велика, но перед ним всегда ощущаю себя юнцом, теряюсь в какой-то степени.

— Вы что же, с некоторых пор не хотите утомлять его своей прозой? Стесняетесь? Или нечто другое останавливает вас?

— Стесняюсь. Не будет же он из года в год читать мои сочинения. Не принято так. Да и занят он, много работает. Семья.

— Это сколько же вы отдали времени новому для себя ремеслу?

— Порядочно. Одиннадцатый год.

— Рады?

— Устал.

— Но хоть удовлетворены?

— Иногда есть удовлетворение, иногда нет.

— По-иному все представлялось?

— Никак не представлялось. Открывал каждый новый день.

— А в состоянии вы бросить писательство? Найдется мужество?

— Все чаще об этом думаю.

— Надеюсь, вы не играете?

— Как перед иконой.

— Спасибо. Скажите, а много вас по стране?

— Десять тысяч, кажется.

— С ума сойти. Но зачем так много?

— Не знаю. Десять тысяч, да. Столько же, примерно, на подходе.

— С ума сойти. Что, недостаточно десяти? Еще будут принимать?

— Без конца.

— Но зачем?

— Не знаю.

— Булгакова нет на вас. Или — самого Михаила Юрьевича.

— И правда.

— А вы можете сказать, сколько по стране издают в год художественных книг? Особенно стихотворных сборников?

— Не могу. Неимоверное количество. Не поддается учету.

— Но зачем?

— Не знаю. Не планирую, не издаю.

— Издали бы семь-десять хороших сборников, дав им широкий тираж. Издали бы лучше историю России, Соловьева, скажем. Попробуй, прочти Соловьева. Или Карамзина. Или Ключевского. Родился в России, живешь в России, а историю ее не знаешь. Стыдно. Почему не знаешь — книг нужных нет, а макулатурой завалены прилавки, склады, библиотеки.

— Всеми этими вопросами, как вы понимаете, не ведаю.