На пределе!

На бессмысленное убийство Омелина толкнула не только жадность, доводящая корыстолюбивого человека до исступления, до сумасшествия. Виной тому было и бытующее тогда пренебрежительное отношение к любому человеку, помеченному подозрением официальных органов в неблагонадежности. Вот и к тем же колонистам относились как к людям неполноценным, даже вредным для общества. По тем временам на них не распространялись естественные человеческие чувства: милосердие, сострадание. Да и вообще наличие таких чувств, проявление их считалось слюнтяйством, присущим лишь «гнилой интеллигенции», ненужной сентиментальностью, вредной для дела построения социализма. Так размышляли и все мы в разной степени очерствения душ наших, так размышлял и Никандров, отгородив от коллектива завода колонистов. И если у Никандрова это пренебрежение и недоверие тем и ограничивалось, то тупой ум Омелина это пренебрежение ожесточил, огрубил. Он стрелял в юношу, словно то была собака или свинья, забредшая в его огород.

Я высказал свои соображения Кондратенко, когда мы шли домой, оставив в возбужденном состоянии обитателей казармы.

— Ты прав, Гена, — согласился он. — Мы тоже хороши. Могли бы и раньше вмешаться, помочь людям. — Он помолчал и добавил с печалью: — А мать-то, того Воротникова, все пишет ему письма. Иванюшкин говорит, что не знает как и быть. Ответить боится. Мать пишет, что отец убитого погиб на Висле, под Варшавой… «Хоть ты живой придешь». Страшное дело!

— А написать матери надо, — замечаю я.

— А что ей, легче будет?

На этот вопрос я не знал что сказать…

НОЧНАЯ СМЕНА

Сунгурова Маша — дозировщица на прессе

В ночную смену мы с Кондратенко дежурим по очереди. Мы еще не осмелились полностью доверять мастерам, десятникам, начальникам цехов. Если бы и не дежурили, все равно не спали спокойно. Уж лучше быть на заводе и встречать лицом к лицу все беды, припасенные судьбой. И еще мы убедились: наше присутствие ободряет людей: «Я мучаюсь, не сплю, но и руководители завода переносят вместе со мной все тяготы ночной смены. Не я один, не я один…» Только ли на кирпичном нашем, почти безвестном, заводе действует что человеческое сознание общности бытия, сочувствия, сострадания, участия, готовности подать руку, если ты приослаб? Даже легкое прикосновение дружеской руки человека, понимающего тебя, твое душевное и физическое состояние, вселяет в тебя чудесную силу, дремавшую в самом тебе.

Зимний день угасал, шла быстрая пересмена во всех цехах. Отработавшие день покидали холодные, смрадные цехи, шумно отправляясь домой. Молчаливые, сосредоточенные сменщики занимают места ушедших товарищей у формовочного пресса, транспортеров, на глиняных уступах карьера с его погребной сыростью, в пыльных камерах обжиговой печи. Изнуренная многолетним, почти непосильным трудом, вынужденным постом голодных военных лет, плоть человеческая страдала и тосковала в предчувствии долгих часов напряженной физической работы. Потому-то и молчаливость, и неторопливые скупые движения, расчетливые и точные: надо экономить силы. К этому уже привыкли, и поступают так бессознательно, автоматически.

Я уже собирался отправиться в обычный обход по цехам, когда меня задержали Лымарь и Иванюшкин. Оба возбуждены и рассержены.

— Товарищ главный, опять бух воду мутит, — сердито начал Иванюшкин, преграждая мне дорогу. — Вот, — помахал он листком бумаги. — Не дает талоны на дополнительное питание. Говорит: «Не положено». А директор разрешил, подпись есть. Бухгалтер говорит: «Пусть еще подпись поставит, я против. Дважды распишется, тогда пусть талоны транжирит».

И еще что-то говорил Иванюшкин, а Лымарь только вторил ослепительной своей улыбкой: «Да, да, все так!».

Я взял листок и отправился в бухгалтерию.