На последнем рубеже

Немцы обычно дают 7–8 очередей, после чего меняют ствол. Вот в этот момент хорошо бы и подловить расчёт. Пусть пулемётов у врага оказалось меньше, чем я ожидал, но всё равно больше, чем в нашей атакующей цепи. И в «дуэли» с несколькими более скорострельными МГ было бы неплохо сразу заткнуть хотя бы один.

Вражеский пулемёт замолкает. Опытному расчёту требуется около 10 секунд, чтобы поменять ствол. Но у немцев их нет.

Плавно тяну за спуск…

Первая очередь с силой отдаёт в плечо и даже чуть оглушает, несмотря на какофонию боя. Но чувства эти знакомые, даже родные. И следующие три, примерно по 5–7 патронов, летят точно в цель.

— Бегом, меняем позицию!

Короткая перебежка: смещаемся чуть вправо и вперёд метров на десять. Плюхаемся в снег рядом с телом убитого красноармейца. Вася невольно бледнеет, но тело павшего товарища сейчас служит нам единственной защитой.

Впрочем, фрицы всё равно нас засекли. И хотя обстрелянный мною расчёт пока замолчал (надеюсь, что навсегда), на нашей позиции скрещиваются трассы сразу двух пулемётов. Ошмётки чужой плоти накрывают нас с ног до головы, а высунуться и ответить нет никакой возможности. Слишком плотно молотят фрицы…

Неожиданно сзади ударила мощная автоматическая очередь, не иначе как орудийная. Вражеский расчёт буквально смело вместе с наспех насыпанным бруствером.

Второй попытался сменить позицию. Но на этот раз уже не сплоховал я: очередь ДП уверенно уткнулась в спину немецкого пулемётчика. Справа, одновременно со мной, грохнул винтовочный выстрел, и второй номер упал, зажав прострелянное бедро. Только третий сумел уйти, вовремя откатившись в сторону, за укрытие из деревянных плах.

С почином, Вася!

Оглядываюсь назад. Всегда бы так! На наших исходных позициях показались тонкоствольные зенитки, расчёты тянут их вперёд на руках. Артиллеристы с ходу вступили в бой, даже не переведя орудия из походного положения. Вот это вы вовремя, ребята!

Глава 2

Ночь с 3-го на 4-е декабря 1941 г.

Район железнодорожной станции.

Рядовой 507-го полка 148 стрелковой дивизии Виктор Андреев.

…Когда-то я прочитал, что в жизни бывают дни, что делят её на до и после. Тогда я не понял, только смутно себе представил, какими они могут быть: день свадьбы, рождение ребёнка…Мою жизнь на до и после разделил сегодняшний день.

Наверное, я никогда не забуду того ужаса, с каким бежал в атаку, не забуду лица первого убитого мною немца. Глаза закрою — и вот оно, передо мной, будто только что штык прошил его живот. Не забуду, как горели танки и как бежал живой факел — немецкий танкист. Он даже не кричал — бывалые бойцы после сказали, что у него сгорела гортань, он уже и звука не издал бы…

Хотя сейчас пламя небольшого костерка, обложенного выломанными кирпичами, не напоминает мне о сожжённой бронетехнике, о погибших людях; оно лишь приятно согревает кожу лица и руки, пробуждая в душе совсем иные воспоминания.

…В детстве я очень любил развести костёр с отцом, потом с друзьями, любил смотреть на него и вести неспешные, а когда весёлые или чуть грустные разговоры. На секунду я словно перенёсся туда — в беззаботное, счастливое время, когда были живы все родственники, друзья и родные…

Сам я родом из-под Тербунов, совсем недалеко от Ельца. Село немалое, можно сказать — богатое. Было.

Не хочется вспоминать о плохом: как умирали люди в деревне во время голода, как раскулачивали крепких хозяев. Как, считай, ни за что посадили нескольких сельчан — вроде как «своровали».

Я и сам себе не могу сказать, справедливы ли были эти аресты. Боюсь? А чего бояться быть честным хотя бы с самим собой?

Может, того, что, признав неправду душой, мне дальше придётся с ней жить? Или захочется попробовать что-то с ней сделать, что-то изменить? Да кто знает… С одной стороны, люди воровали государственную собственность, что требует наказания само по себе. С другой — да сколько они там своровали? И что?! И ради чего ведь брали или утаивали — семью прокормить, близких сберечь! Разве это плохо? И кто бы позаботился об их родных — колхозное начальство?! Что-то не верится, им бы лишь план выполнить.

Ох, не нужны сейчас мне эти мысли… Но отчего-то я снова и снова к ним возвращаюсь. Может быть, потому, что костёр, так долго и приятно горящий, пожирает выломанные после артобстрела доски и куски шпал, в то время как мы топили печи соломой? Так ведь и ту брать запрещали! Или, быть может, потому, что я сегодня на ужин съел две порции перловки с тушёнкой, а в деревне мясо видел только на Пасху да на осенний забой скота?