На последней парте

— Разве у Кати черные волосы? — спросила тетя Дёрди, обращаясь ко всему классу.

— Нет, просто темные, каштановые, — хором загудел класс.

— А у Илдико Ружи какие?

— Черные, — снова отозвался хор голосов.

— Она грязная, — неуверенно проговорила Феттер. Ей почему-то хотелось плакать.

— А ну-ка, выйди сюда, Ференц Деак, — приказала тетя Дёрди Коняшке, так как именно ему принадлежало это столь известное в венгерской истории имя [14].

Фери поплелся к кафедре, моргая и оглядываясь. Он решил, что тетя Дёрди заметила, как он вырезывает ножницами танк из цветной картинки, и сейчас спросит, как он посмел принести в класс ножницы, если сегодня нет рукоделия. Но тетя Дёрди вызвала его совсем не поэтому.

— Покажи руки… Ох, какие чумазые! Ну-ка, покажи теперь классу. Грязные?

— Грязные! — закричали все.

— А ты, Аги Феттер, садись, — сказала тетя Дёрди таким голосом, что Аги сама удивилась, как это она тут же не провалилась сквозь землю.

— Сейчас я вам расскажу, что такое цыгане, — заговорила совсем по-другому тетя Дёрди. — Они такие же люди, как мы все, так же живут, думают, чувствуют, работают. Такие же люди, как венгры, французы, русские, негры, кубинцы. Разве что кожа у них чуть темнее нашей, но все мы одинаково смеемся, когда приходит радость, и плачем одинаково, если случится беда. А цыгане… Когда-то, очень давно, они жили в Индии и так страшно бедствовали, что дети их все умирали от голода, не успевая вырасти. И вот однажды они решили сняться с насиженных мест и поискать страну, где жизнь не так сурова и безжалостна. Отправились они в путь, шли через горы и через долы. Шли все — старики, дети, женщины, мужчины. Проходили годы, десятилетия, а потом и столетия миновали, но нигде не находили они такую страну, где могли бы жить мирно и спокойно и не умирать с голоду. Куда бы они ни приходили, везде были богатые и бедные. Богатые боялись, как бы им не пришлось поступиться своими богатствами ради пришельцев, а бедняки тоже боялись — ведь у них у самих оставались жалкие крохи, все остальное отбирали богачи. Так проходили столетия, и стали цыгане бездомными кочевниками. Но потом настало освобождение [15], и тогда в нашей стране сказали, что все люди равны и что цыганам не нужно больше продолжать кочевье, что наша страна и для них станет родиной навсегда. И никто никогда их больше не обидит, если они станут честно жить и трудиться. Страна приняла их к себе, а вы… Но это не только ваша вина, дети, но и взрослых тоже, вот почему мне пришлось так долго рассказывать вам, чтобы вы наконец все поняли. Вы не знаете, да и не можете знать, как это мучительно, когда тебя презирают, не считают таким же, как все.

В классе стояла напряженная, сгустившаяся тишина.

— А вот я это знаю, — сказала тетя Дёрди очень тихо, но все слышали каждое ее слово, даже Ференц Деак, сидевший на последней парте. — Я выросла в деревне, там же и в школу ходила. На первой парте у нас сидел сын нотариуса с сыном реформатского священника, за ними — отпрыски богатых семейств, потом те, у кого земли поменьше, а позади всех уже беднота. Я сидела одна, на самой последней парте, вот как у нас Кати. Мой отец батрачил, да и то только раньше, потому что его сильно избили жандармы, когда он вместе с другими жнецами требовал повысить плату. С тех пор он круглый год напролет сидел у стылой нетопленной нашей печки и все пел. А пел он всегда одну и ту же песню: «Ференца-Йожефа [16]солдат я, да самый наилучший…» Вся деревня так и прозвала его — Ференц-Йошкой, и меня заодно тоже. Наш учитель только так и вызывал меня к доске: «Ну, иди уж, Ференц-Йошка, посмотрим, знаешь ли хоть чуточку больше, чем твой свихнувшийся папаша». Мне было тогда столько же лет, сколько вам сейчас, я выходила к доске в маминой юбке, которая была мне по самые щиколотки, как та цветастая юбка у Кати, в которой она пришла к нам первый раз. И весь класс смеялся надо мной. Даже господин учитель. Вот тогда-то я и решила, что, когда вырасту, непременно стану учительницей и буду учить детей. И в один прекрасный день выйду перед классом, вот как сейчас, и расскажу детям, объясню им, что все люди равны, одинаковы, как травинки в поле. Только там, где земля для этих травинок окажется мачехой, они вырастают не такие зеленые…

Тетя Дёрди сняла очки и протерла их. И совсем тихо, так, что все подались вперед, чтобы услышать, сказала:

— Вы знаете, что Кати каждый день готовит на всю семью ужин? И что если она не купит хлеба и всего остального, то вечером в доме нечего будет есть?

Словно вздох прошел по классу — вздох удивления и странной тревоги.

А тетя Дёрди продолжала рассказывать — и про то, что случилось с ролью, и про злополучный десяток яиц… Персик уже плакала, даже не пытаясь больше скрыть слезы, которые тяжелыми каплями падали прямо на халатик.

— А сейчас с Кати случилась беда, — продолжала тетя Дёрди. — Она лежит дома одна, с воспалением легких, и, возможно, ей некому даже сготовить. Кому же помочь ей, как не вам, четвертому «А»? Ведь она наш товарищ, правда? Ведь вы тоже чувствуете, что Кати — наша?