На пороге

Леля уже не плакала; она вся как-то застыла, онемела и сидела, не шевелясь, у стола, с закрытыми глазами. Казалось, она ничего не слыхала, ничего не знала и вся сосредоточилась на одной боли, на одном ощущении... Сима садилась у постели брата, смотрела на него долго и пристально, и по её лицу ручьем бежали слезы, которых она не вытирала и не замечала. Мать в изнеможении ложилась на диван, прижималась глазами к ручке дивана и тихо стонала. Отец ходил по комнате, нахмуренный и молчаливый, останавливался у окна и подолгу смотрел в темную улицу, щипля бороду в сосредоточенном, грустном молчании...

Ночь длилась долго, мучительно. Но и наступившее серое утро не принесло облегчения. Морфий почему-то не действовал, и Алеша задыхался, метался и стонал все сильнее. Часы тянулись медленно и трудно. Никто не прикоснулся к чаю, поставленному на стол горничной. Стаканы с чаем остывали, и чай в них от лимона становился бледным и мутным. В восемь часов утра отец снова впрыснул сыну морфий, по указанию врача -- третью дозу...

К двум часам дня почувствовалось облегчение. Алеша стонал тише, грудь дышала ровнее, лицо из синего стало белым и спокойным. Вот он совсем затих и, казалось, перестал дышать. Сима наклонилась к нему, послушала и, обернувшись, прошептала:

-- Спит...

И все замерли... сидели, боясь пошевельнуться, вздохнуть...

Алеша спал тихо и спокойно, и все смотрели на него, не понимая совершающейся на их глазах перемены в его лице. Оно все как-то посветлело, ожило и стало нежно-ласковым и привлекательным. Пушистая, русая бородка красиво оттеняла белизну щек, губы рдели под небольшими усами, прядь волос упала на белый, высокий лоб, тонкий нос казался выточенным из мрамора... Вот углы губ чуть-чуть задрожали, и в них как будто что-то засветилось. Тихая улыбка появилась и застыла на губах... Он спал два часа и все время улыбался. Одна Леля догадывалась, отчего он улыбался: ему, должно быть, опять снился его ребенок...

Проснулся Алеша в четыре часа. Короткий зимний день подходил к концу. Улыбка сошла с Алёшиного лица и заменилась грустным и тревожным выражением.

-- Лелечка... -- чуть слышно позвал он.

Леля наклонилась к нему так низко, что её маленькое розовое ушко коснулось его губ. Он тихонько поцеловал его и быстро зашептал:

-- Береги себя и... его... Не плачь и не волнуйся... если со мной... что-нибудь случится. Ему это может повредить... Для меня, Леля... Обещаешь?..

Вместо ответа она прижалась к нему и разрыдалась.

Алеша забеспокоился:

-- Ну, вот видишь, видишь! Значит, ты меня не любишь!.. А, ведь, если он умрет -- меня тогда совсем, совсем не будет с тобой!.. Перестань же, Леля!..

-- Не буду... не буду больше... -- говорила Леля и плакала еще сильнее...

Алеша тревожно приподнялся на локтях и опять упал на подушку.

-- Леля, пойми же, ты меня убиваешь этим... Мама, Сима, скажите же Леле, что ей нельзя так плакать и убиваться!..

Сима насильно оторвала Лелю от Алеши, за которого она судорожно цеплялась руками, отвела ее в угол, целовала ее и сама с ней плакала. К Алеше подошел отец. Его большое, старое лицо, с длинной седой бородой казалось виноватым. Он хотел что-то сказать и видимо затруднялся. Алеша посмотрел ему в лицо и понял. Он криво усмехнулся и тихо спросил:

-- Вы насчет священника, папа?.. Позовите...

Отец почему-то забеспокоился и, суетливо оправляя постель и одеяло на нем, смущенно и быстро проговорил:

-- Он уже здесь, Алеша... сейчас зайдет... Нужно, знаешь... Все-таки лучше...

Старик торопливо вышел из комнаты и через минуту ввел молодого священника. Все вышли из комнаты, низко склонясь, как будто их уже придавило то, что должно было неизбежно наступить. А Алеша приподнялся, сел и улыбнулся тому, что ему удалось это сделать без посторонней помощи. В нем было чувство маленькой тревоги, но оно походило на то, что он испытывал в детстве, когда мать раздевала его перед купаньем. Лицо священника, доброе и благодушное, располагало к себе Алешу. Батюшка развязывал на столе свой узелок, облачался и молчал. Алеша, в каком-то нервном возбуждении, чувствуя необычайный подъем сил, заговорил:

-- Знаете, батюшка, умирать вовсе не так трудно и страшно, как я думал раньше...

Он говорил слабым голосом, но так легко и свободно, что священник, приглашенный к "умирающему", недоверчиво покосился на него и что-то смущенно пробормотала. Алеша нарушал обычай тишины, смирения и слез умирающих, и батюшке это не нравилось.

-- После меня, батюшка, останется ребенок... -- продолжал Алеша, розовея от возбуждения: -- часть меня, может быть, весь я... Как вы думаете, батюшка?..

Священник ничего не ответил и, строго нахмурив брови, подошел к нему с дарами. Алеша сконфуженно замолчал, побледнел... возбуждение его сразу упало, и он бессильно откинулся на подушку...

По окончании таинства все вошли в комнату. Алеша лежал тихий, спокойный и светлый и смотрел на всех так, как будто точно и окончательно решил трудный и долго мучивший его вопрос. Он глазами подозвал к себе Лелю и шепнул ей на ухо:

-- А как ты назовешь его, Леля?..