На плахе Таганки

Чем старее, тем я становлюсь все замкнутее, все скучнее. Надо изобрести мне заменитель спирта. А то я так совсем разучусь с людьми общаться и разговаривать. Я с большим трудом нахожу слова для разговора с людьми, в основном отделываюсь междометиями, предлогами. Ничего и в то же время как бы многозначащими: «да-да», «ну-ну». Тут сотни случайных оттенков, интонаций, и получается, что я как бы и разговариваю с человеком, не обижаю его необщением. От отчаяния, от сознания бессилия своего перед листом бумаги, от физиологического ощущения своего ничтожества разделся я и лег в постель, зарывшись лицом в подушку и задернув голову одеялом. И что же я такой несчастный, и где же оставил я свой талант? Ведь правде надо, говорят, иногда смотреть прямо в глаза... Ведь то, что я в Венгрии с этими странными людьми, называющими себя актерами, артистами, творческими людьми, ведь то, что я в разгар съемочной страды с ними, говорит о том, что я банкрот, меня никуда не пригласили, ни в одну приличную компанию, а если бы пригласили — разве был бы я здесь?! Я освободил время для повести и отдыха? Допустим, это почти правда. Но тогда пиши... а ты уткнулся в подушку лицом и думаешь об Олеге Дале, Высоцком и Миронове, которые ушли 40-летними... Олегу не было и 40, Андрюше — 46. Какая тут, в сущности, разница?! И ты думаешь о своей красавице, а ведь все твое тщеславие от обладания молодой красавицей удовлетворится, когда ты ею похвастаешься в Доме кино, в театре, перед друзьями и недругами... Выставишь ее напоказ — вот какая девушка меня любит, а мне плевать. Ирбис, барс снежный, у моих ног и т. д. Эта девушка плечо мне зализывала, гады. Вот ведь какие мелочные подвиги тебя занимают. Ты до слез хочешь лечь в пыль, в мягкую пыль, в горячую, ласковую пыль своего детства, так видишь себя на Увале сидящим в ковыле и смотришь, как за рекой, за Обью, на той стороне, за бором, садится солнце, и ты поешь. «Воды арыка текут как живые» — это ты в лавке поешь, понимая, что свидание сегодня не состоится, ты не можешь удрать с покоса, а если и сможешь — как доберешься до села и рано утром обратно. Но самое страшное, что и Ирбис состарится, и ты не захочешь видеть, даже представить не захочешь ее лицо в морщинах. Но тут тебе пришла спасительная мысль, вычитанная тобой у о. Ельчанинова, что ведь и это — гордость, то же обращение внимания на себя, эгоцентризм, только под другим видом. Смиренному и простому не придут в голову ни мания величия, ни страдания от своего ничтожества. Видишь, как хорошо — смириться и стихнуть, смиренный и простой человек — хороший человек. Эта мысль успокоила меня, так как никакой другой не было, я поднялся, помолился, улыбнулся и побежал в бассейн. И нечего завидовать Тынянову — сказано о тебе «хвост кометы Шукшина», и удовлетворись.

«Арабский конь быстро мчится два перехода, и только. А верблюд тихо шествует день и ночь». Саади. «Гюлистан».

Он вдруг с такой очевидностью увидел себя за стойкой своей пельменной, а ее беременной (непременно беременной), принимающей заказ от англичан и других иностранцев. Ведь она прекрасно владеет английским и французским языками! Он был счастлив. Он победил в любовном поединке за Снежного барса 30-летнего югослава, хотя тот был трижды серб и дважды молод. Но беременна она была от владельца пельменной и беременна девочкой, непременно девочкой. В углу на фортепьяно бренчал Денис, странно покашивал глазами на живот молодой мачехи, второй на его веку, и чему-то улыбался. В самозабвенности игры, в самолюбовании и страсти любовного пиршества, в купании, нескончаемом купании красного коня — разве возможно заметить, что конь захромал, что жизнь одному из двух нацепила аркан, свитый из бытовых веревок — болезни жены, детей, страданий ближних от их счастливых объятий. Они не могли нацеловаться, он не мог надышаться ее чистотой. Чистота была не от парфюмерии, так пахла Ева, то есть не источала никакого знакомого или незнакомого аромата — она была чиста, как воздух после грозы, как вода, которую пьют лошади и новорожденные. Она, конечно же, вернет ему талант. Но что-то отберет взамен. И тут — страх.

2 августа 1988 г. Вторник

Молитва, масло в рот, зарядка. Мед, вода, лимон. Бассейн. Бритье. Кофе. Дневник. После купания вечернего хорошо спалось. Взрослые олени, как правило, проводят время в одиночестве — как это замечательно верно. Взрослый олень блаженствует, когда он один, это эгоизм высшего порядка. Он любит самого себя. Только. И удовлетворяется этим. Он созерцает себя и природу. Он только с ней в контакте — с травой, ягелем, водопадом и летом, солнцем и луной, стужей и редким теплом. Чем суровее обстоятельства, тем больше гордости во взгляде оленя.