Читаем «На пиру Мнемозины»: Интертексты Иосифа Бродского полностью

«На пиру Мнемозины»: Интертексты Иосифа Бродского

Одиночество — это и инвариантный мотив поэзии Бродского. Одиночество в любви, — «Любовь есть предисловие к разлуке» («Горбунов и Горчаков», XII [II; 131]) — измена и разлука — проявление неизменного отчуждения «Я» и всеобщей разъединенности:

В этом мире разлука —лишь прообраз иной.Ибо врозь, а не подлемало веки смежатьвплоть до смерти. И посленам не вместе лежать.<…>Тем верней расстаемся,что имеем в виду,что в Раю не столкнемся,не сойдемся в Аду.

(«Строфы» («На прощанье — ни звука»), 1968 [II; 94])

Инвариантный образ разлуки у Бродского, еще в текстах, созданных до эмиграции, — разъединение, максимальное удаление друг от друга в пространстве:

Самолет летит на Вест,расширяя круг тех мест,— от страны к другой стране, —где тебя не встретить мне.Обгоняя дни, года,тенью крыльев «никогда»на земле и на водепревращается в «нигде».

(«Неоконченный отрывок», 1968 [II; 74])

<…> итак, когда тыза тридевять земель и заморями, в форме эпилога<…> обо мневспомянешь все-таки в то ЛетоГосподне и вздохнешь — о невздыхай! — обозревая этоколичество морей, полей,разбросанных меж нами <…>

(«Пенье без музыки», 1970 [II; 232][498]

О мире героини лирический герой говорит: «твой мир — полярный», его свет превращается ею в тень на полдороге к этому миру героини («Фламмарион», 1965 [I; 458]).

Будущее определяется лишь одним признаком: в нем соединение героя и героини невозможно:

В том будущем, о коем мыне знаем ничего, о коем,по крайности сказать односейчас я в состояньи точно:что порознь нам сужденос тобой в нем пребывать и то, чтооно уже настало <…>

(«Пенье без музыки», 1970 [II; 233])

Разрыв, разъединение воплощены в самой фактуре стиха — их знаком является emjambement «и то, что / оно уже настало», отделяющий союз от вводимого им предложения, причем перенос падает на особенно сильное место в тексте — на границу не только строк, но и строф.

Трактовка любовной темы Бродским очень близка к лермонтовской: «У Лермонтова больше, чем у других русских лириков, любовная тема пронизана мотивами страдания — неудачи, неисполнимости связанных с этим чувством надежд <…>. Неразделенная любовь, начиная с самых ранних стихов 1830 <…> и на протяжении всего творчества выступает как лейтмотив, наряду с темой страдания от измены любимого человека или от обманчивости <…> всей жизни <…>»[499]. Любовное чувство у Бродского наделяется чертами религиозного поклонения: «Но, когда на дверном сквозняке / из тумана ночного густого / возникает фигура в платке, / и Младенца, и Духа Святого / ощущаешь в себе без стыда; / смотришь в небо — и видишь — звезда» («24 декабря 1971 года», 1972 [II; 281]); «я любил тебя больше ангелов и самого» («Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря…», 1975–1976 [II; 397]); «Назарею б та страсть, / воистину бы воскрес!» («Горение» [III; 30]). Сходный мотив присущ и поэзии юного Лермонтова: «В раннем творчестве он использует, в частности, воскрешенный романтизмом и восходящий к поэзии трубадуров культ любви как высшей, почти религиозной ценности: „Моя душа твой вечный храм; / Как божество, твой образ там; / Не от небес, лишь от него / Я жду спасенья своего“ („Как дух отчаянья и зла“)»[500].

А на языке религиозно-философской критики любовные мотивы поэзии Лермонтова описываются так:

Перейти на страницу: