На переднем крае. Битва за Новороссию в мемуарах её защитников

Она стоит и трясется. На обращенную речь не реагирует. Еще взрыв. На этот раз очень близко. Резко тяну ее за руку вниз. Она плюхается на ступеньку возле меня слишком грузно, чтобы не больно.

— Нельзя стоять, — извиняюсь я и поясняю, — лучше сидеть или лежать.

Она смотрит перед собой остекленевшими глазами, молчит и трясется. Дрожь крупноразмашистая. Боюсь, что начнет рыдать и выбежит под обстрел. Десятый взрыв. Одиннадцатый.

— Вы в безопасности. Стены дома толстые и нам ничего не грозит, — вру ей.

Двенадцатый. То ближе, так, что мысли о завершении профессиональной и жизненной карьеры становятся актуальными, то дальше. Пятнадцатый. Женщина начинает реагировать на мой спокойный тон и простенькие бытовые вопросы. Она курит, но сейчас боится, что сердце не выдержит. Живет на Червоногвардейке. Торгует в киоске, у них так не бьют. Это ее первый обстрел. Она хочет домой. К мужу. Но такси не вызовешь.

— Надо переждать обстрел. Через полчаса, час после обстрела все опять будет работать, и вы поедете домой. Туда, где не стреляют. К мужу.

В паузу после пятнадцатого взрыва мы перебежали в подвал. Там безопаснее, чем в подъезде. В подвальной темноте уже сидят соседи. Мы снимаем лицами не снятую ими паутину. Обстрел сдвинулся в сторону. Лупят уже не по нам. Женщина достает сигарету, но огня нет. Она начинает говорить с молодым человеком, который уже не ныряет после каждого взрыва. Он обзванивает знакомых и собирается ночевать в другом месте. С него хватит. Она пытается вызвать такси.

Наконец-то, выстрелы и взрывы кончились. Мы вылазим на свет божий, к счастью, целыми. За нашим домом — черный дым. Иду в сторону дыма, хотя соседи говорят, что это опасно. Люди уже высыпали на улицу. В четырехэтажном доме стекол нет. Шифер на крыше побит и разбросан. Асфальт усыпан стеклами, ветками, листьями, сбитыми грецкими орехами. Раненый воробей еще дергается под бордюром. Перья на спине окрашены кровью. Заборы сломаны. Двое мужчин бегают с ведрами и льют воду в разбитые окна горящего частного дома. Ополченец вызывает пожарную машину. Чуть дальше дыра в стене трехэтажного дома. Рядом двухэтажный дом с разбитой крышей и развороченной стеной. Быстрым шагом проходят ополченцы с нашивками «Новороссия» на плече и автоматами. Они ищут пострадавших. В этом доме нет. В соседнем — пострадала женщина.

— Отвези ее, — говорит один другому.

— Не могу.

— Почему?

— У меня вся машина в крови. Только что тетку с Киевского в Травму отвез. У нее жопу оторвало и пол спины. Кровь так и хлещет. Димон пусть отвезет.

Иду дальше. Стального цвета Авешка прошита осколками. В левом боку входящие, в правом — остролистые тюльпаны выходящих. Заднее стекло в сетке трещин вывалилось и лежит на багажнике. Два ополченца осматривают машину. Боятся, чтоб не взорвалась.

За очередным домом без стекол уо-летний старик просит ополченца увезти его отсюда за любые деньги. Тот отвечает, что увезет, но не сейчас и не за деньги, а просто так.

Появились донецкие журналисты с камерой на треноге. Украинских журналистов нет. Они и так знают, что Донецк в очередной раз обстреляли российские террористы. Что-то скажут они, когда армия Новороссии отгонит укропов от Донецка и обстрелы прекратятся?

Перемирие

Пятница. Пятое сентября. Первый год войны с укропами. Первая неделя без воды и света. О перемирии узнал от жены по телефону. Ей сказала полтавская соседка. Жену война выгнала из дома. Она тяжелее меня переносила артиллерийские обстрелы и все твердила: «Все умные давно уехали, а мы, как дураки, остались».

— Уезжай. Я из Донецка не еду.

— А я без тебя не поеду.

Вот и говори с женщиной! Ей о Донецке, о том, что я здесь родился и никакая тварь не прогонит меня с улиц, по которым бабушка водила меня за руку. Не отберет у меня черный снег и терриконы, которые вообще-то мне даром не нужны, но в детстве я по ним лазил. Я скорее сдохну, чем уеду из Донецка. Только после нашей Победы. Донецк был и будет нашим. Понимаешь, на-а-шим. С матами, грубостью снаружи и честностью, мужеством, порядочностью внутри. Мне плевать, на мнение Украины. Пусть скачет хоть в преисподнюю. В Донецке мы будем решать, на каком языке говорить и какие памятники сносить и ставить. А всех, кто считает иначе — уроем. Мы не Харьков и не Одесса. Нам раком стоять неудобно.

Мы месяц спорили. Я ей о Донецке, она мне обо мне. Я поменял тактику и стал давить на женское, больное: на семью и детей. Глупо, ведь, погибать вдвоем. Если я погибну, то у детей останется трудоспособная мать и доведет их до ума. Девочкам мать нужнее, чем отец. После очередного разговора она сказала, что спать мы будем в разных комнатах, чтоб не осиротить детей одним снарядом. «Гребанные вуйки, — подумал я, — этого я вам не прощу!»