На палачах крови нет

Еще Голуб страсть как любил с ученым человеком побеседовать, особенно по вопросам международных отношений. Залучил в Большой дом знаменитого востоковеда Николая Конрада: тот обвинялся в том, что шпионит на страну восходящего солнца, якшается с чужеземцами и женат на японке. Конрад заспорил, что никакой он не шпион, общается с зарубежными гостями по научной и общественной надобности, жена у него еврейка, а японкой является супруга Николая Невского, единственного в России специалиста по расшифровке тунгутской письменности, открытой в Харокото путешественником Козловым.

Тогда оппонент, видя свою несостоятельность, пригрозил неуступчивому Конраду — ежели не согласны со мной, то вздерну вас на веревках к потолку, отобью легкие и почки, поколочу так, что сможете «только в крови ползать по полу»(5). Ясно, в чью пользу сей ученый спор закончился. Подобным образом победил и в «дискуссии» с поэтом Николаем Олейниковым.

Но порою терпел Голуб поражение: это когда такой же фанатик, как и он сам, попадался, вроде профессора Шами.

По разумению нашего голубчика, за этим профессором много всяких грехов водилось. Во-первых, в 1913 году он слушал лекции в Сорбонне, жил у своего брата — художника Иосифа Тепера — и был завсегдатаем «Ротонды» и прочих забегаловок, где веселились парижские вольнодумцы. Во-вторых, в смутное время числился левым эсером и железным бойцом частей особого назначения, за что ненадолго арестовывался деникинцами. А дальше — еще аховей.

Когда на шестой части света пролетарская революция восторжествовала, ринулся таковую же в других частях устраивать, а поскольку мать и другой брат — Шая — обретались в Палестине, то перво-наперво замыслил их осчастливить. На земле обетованной Шами развернул весьма бурную деятельность, за что сиживал и в Яффской, и в Хайфской тюрьмах, не раз ездил в Египет к тамошним единомышленникам договариваться о бунте и даже участвовал в Сирийском восстании. Наконец, в 1927 году его в Москву откомандировали — как члена ЦК Палестинской компартии. Здесь, получил скромную должность референта в Коммунистическом Интернационале. Эту ущемку не простил: стал бороться с сановными «палестинскими мудрецами» Бергером и Хейдером, да так яро, что вскоре Исполком Коминтера объявил Шами выговор за склочность и предупредил, что «вмешательство его в арабские и палестинские дела в дальнейшем вызовет необходимость поставить вопрос об его партположении»(6).

Обидчивый Шами уехал в северную столицу и, имея одесское сельскохозяйственное образование, возглавил Ленинградский Восточный Институт при Академии наук. Ректорствуя, радел за близких своих, чем нажил врагов. Видать, они и способничали аресту пламенного интеранционалиста. А в застенках его другой интернационалист — Голуб — дожидался.

Они сошлись, честолюбивые энтузиасты одного всемирного дела, и каждый из них был уверен, что только он — непримиримый борец за счастливое будущее, а сидящий напротив — негодяй и изменник.

«Шами с первого же дня был взят на «конвейер» и свыше 36 суток денно и нощно, отпускаясь только на ужин и обед, в общей сумме на один час, стоял в кабинете допроса, подвергаясь адским избиениям…

36 суток простоявший на ногах человек почти полностью стал разлагаться. Ботинки и брюки его лопались от ужасных опухолей и отеков, зубы расшатались, в кабинете и коридоре, где он проходил еле передвигающейся походкой, оставался столб удушающего смрада. За эти 36 суток он научился стоя спать с открытыми глазами, на ходу обедать, часами стоять на одной ноге и т. п.» (3).

Но ни одного наветного словечка не вымолвил Шами. Пришлось Голубу других узников драконить, дабы оклеветать невинного: оставлять-то его в живых было опасливо, и вот почему.

После своего эсерства — с 1919 по 1922-ый — состоял Шами в еврейской партии «Поалей Цион». Может, для кого другого это и казалось пустячным, но не для Наума Абрамовича: он сам когда-то разудалым «поалейционистом» слыл, и посему боялся попрека в потворстве давнишним соратникам.

И впрямь: выбирали Голуба партийным вожаком отдела — кто-то съязвил насчет его «темного» прошлого и наш хитрован на замученного Шами сослался: во какой я принципиальный!

А вот с другим соплеменником — Иосифом Луловым — он все же жестоко просчитался. Дельце вроде плевое было: ну служил Лулов директором гостинички, ну гуляли у него в номерах чекисты Альбицкий, Клейман, Чаплин, ну оказался Чаплин тайным оппозиционером, а Лулов — японским шпионом: в процессе мордобития самолично признался. Так ни с того ни с сего начальник отдела Лернер вызывает к себе да как заорет: «А вы знаете, что в НКВД СССР работает брат Лулова?» Голуб опешил, стал оправдываться: «Так при чем здесь Лулов — враг народа, и его брат Лулов — честный человек?»