На мохнатой спине (журнальный вариант)

Клим шумно втянул воздух носом и выпрямил спину.

— Какие тут могут быть мнения, товарищ Сталин? — проговорил он. — Армия в полной боевой. Готова выполнить любой приказ.

— Например? — с хищной мягкостью уточнил Коба.

— Ну… — Клим растерялся на миг, но тут же ему показалось, что он понял, где ловушка, и сразу постарался вырулить от нее подальше. — Товарищ Сталин, подменять собой политическое руководство никогда не пытался и в мыслях такого не держу.

— Понятно, — сказал Коба после долгой паузы, за время которой он словно бы успел мысленно прощупать этот незамысловатый ответ со всех сторон. — Анастас?

Тот, словно то ли сдаваясь, то ли отгораживаясь, поднял на уровень груди обе настежь открытые ладони с растопыренными пальцами.

— Насколько я понимаю, к торговле данный вопрос не относится.

— Политика — та же торговля, — резко сказал Коба. — Ты мне, я тебе… И проценты.

Анастас опустил руки, вовремя сообразив, что избрал не вполне правильную тактику.

— Что касается торговли, могу сказать, что в последние недели с германской стороны идут такие авансы, будто они нам золотые горы предложить готовы. Но кто же верит нацистам?

— Вот так же, — задумчиво сказал Слава, — и Чемберлен, наверное, когда ему Галифакс рассказывает о наших предложениях, сидит и думает: ну кто же верит большевикам?

— А Чемберлену-то кто поверит? — резонно ответил, останавливаясь у окна, вопросом на вопрос Коба.

И то правда. После всего, что британцы наворотили за последний год… Предали и продали всех, кто им доверялся. Но все равно — белые и пушистые, символ демократии, средоточие миролюбия и прогресса. Опостылели, честно говоря. Хоть стелись перед ними, хоть пляши краковяк — только задницу почешут и опять расползутся по своим Гемпширам, Стаффордширам и прочим ширам. Хоббиты хреновы.

И при этом разумной альтернативы все едино — нет. Вот же ситуация патовая: и вброд нельзя, и вплавь невозможно.

— Вячеслав Михайлович? — подчеркнуто с отчеством обратился к Славе Коба.

— Ну не хотят они нас, — ответил тот угрюмо. — Насильно мил не будешь. Даже девку, которая не хочет, и то уломать можно. А вот премьера или президента великой державы — нипочем.

— А мы им не себя предлагаем, — возразил Коба, пыхнул трубкой и, повернувшись на каблуках, опять пошел к нам. Налево — сказку говорит…. — Мы им их же собственную безопасность предлагаем.

— Видать, у них о собственной безопасности иные представления, — пробормотал Слава.

— Мне ли не знать, — уронил Коба. — Но предлагать надо уметь, — и он перевел взгляд на Анастаса. Тот сразу подобрался. — Потому я и говорю: торговля. Когда-нибудь мы научимся рекламировать свои товары? Хотя бы политические?

Слава упрямо набычился.

— Мне вот Шуленбург уже который раз рекламирует их товары, — сказал он. — Прямо вот так они теперь и формулируют: в лавке рейха для советских потребителей найдутся любые товары: от войны до сотрудничества. А у меня от подобных речей уши вянут.

Коба пыхнул трубкой.

— Мы — большевики, — сказал он веско, — и нам эта терминология, разумеется, чужда и отвратительна. Но при переговорах с капиталистическими партнерами мы обязаны для пользы дела говорить с ними на доступном им языке.

Бедный Литвинов так и стоял молча, между столом и дверью, и хоть и не тянулся по стойке «смирно» — это было бы уж слишком, однако не решался даже вытереть пот с искрящегося, нездорово желтого лба. И слушал беседу так, словно все это его уже не трогало и он не имел к процессу выработки решений ни малейшего касательства.

Коба вопросительно посмотрел на меня.

— Уважаемый Максим Максимович убедительно показал, что шансы на достижение взаимопонимания с великими державами по-прежнему ничтожны, — сказал я. — Но разумной альтернативы попыткам найти такое взаимопонимание я не вижу. В конце концов, Гитлер уже прет напролом. У него, похоже, все тормоза сорвало от безнаказанности. И это работает нам на руку. Это все-таки может постепенно заставить демократии отказаться от пассивности.

— Надежды юношей питают… — саркастически сказал Коба. Сделал поворот на месте, пошел обратно. Помолчал. Тревожно поскрипывал пол.

— Никитушка?

Хрущев вошел в состав Полибюро буквально на днях, в конце марта. Когда Коба неожиданно назвал его по имени, да еще так ласково, он буквально подскочил.

— За Украину я ручаюсь, товарищ Сталин, — не задумываясь, как автоответчик, отрапортовал он.

При чем тут была Украина и в каком, собственно, смысле он за нее ручался — никто не понял, но в Кремль Никита пересел именно из Харькова, с поста первого секретаря компартии братской республики, и, в общем, ясно было, что ни о чем, помимо своей былой епархии, он толково сказать пока не мог.

— Ну и на том спасибо, — мягко одобрил Коба и пыхнул трубкой. И только тут словно бы вспомнил про Литвинова и как бы спохватился. — Да вы присядьте пока, Максим Максимович. Что ж вы все стоите да стоите? В ногах правды нет.