На мохнатой спине

Я и договорить не успел, а у него негодующе и хищно зашевелились волосатенькие пальцы; похоже, руки наркома зачесались в предвкушении принятия немедленных мер. Но это длилось лишь несколько мгновений. Даже очень могущественный человек всегда должен сознавать — и если не зарвался, то сознает — пределы своего могущества. Он может стараться их обойти, поднырнуть под них, он может прикладывать осторожные системные усилия для того, чтобы их раздвинуть, но очертя голову бодать эти пределы не станет. Глупо и опасно.

— Думаю, партия в курсе и рулит, как и во всем, — смиренно сказал он. — Но так или иначе, это не моя сфера ответственности. Это тебе в Наркомпрос. Или, еще лучше, в отдел ЦК по образованию и науке. Мне это не нравится, я бы повел дело иначе, но соваться в это не буду. И тебе не советую.

— Ладно, — разочарованно сказал я. И добавил на всякий случай: — ЦК виднее, конечно.

Надо отдать Лаврентию должное. Когда его поставили курировать атомный проект, он действительно повел дело иначе. И плевать ему было, что у Курчатова или, скажем, у того же Флёрова индекс Хирша жидковат, а у сопляка Сахарова и вообще равен нулю.

Как говорится, результат не заставил себя ждать.

Огонь

А вот эта «черная маруся» оказалась наша.

Когда ночью под окнами проезжает машина, ее медленно всплывающий из тишины приглушенный рык не нарушает сна, потому что, не обрываясь затишьем, говорит: я мимо — и честно тонет вдали. Если не спишь, тоже не тревожит. Проехала — и уехала, а ты остаешься в уюте, в сонном безмолвии по эту сторону родных каменных стен, таких прочных.

Но вот когда ночная машина останавливается у твоего подъезда…

Точно пещерный человек, сквозь собственный раскатистый храп заслышавший непонятный шорох на самом пороге своего каменного обиталища, ты от внезапной тишины просыпаешься сразу.

И твоя жена тоже.

С полминуты мы лежали, не подавая вида, что проснулись, боясь даже дышать, и глядели в потолок. Там, лучась сквозь неплотно задернутые шторы, осветительной бомбой залегла меловая полоса. Когда гулко ударила внизу дверь парадного, мы переглянулись.

С лестницы донесся глухой железный вой карабкающегося вверх лифта.

— Оденусь на всякий случай, — стараясь говорить очень спокойно, предупредил я и откинул одеяло.

— Ты думаешь…

— Ничего я не думаю, Маш. Говорю же — на всякий случай. Что мне, трудно потом штаны опять снять?

Я успел надеть и домашние брюки, и футболку и торопливо приглаживал ладонью встрепанные со сна волосы, когда в дверь позвонили.

Звонок был не расстрельный. Не длинный и не короткий, бытовой, будто соседка пришла за солью или, скажем, попроситься телевизор посмотреть. Только почему в четвертом часу? Хотя вдруг ей не спится… Я зажег свет в прихожей и открыл.

Не соседка.

— Чем могу? — спросил я, сглотнув.

Классика. Трое в штатском.

Без нахрапа, точно неторопливые бульдозеры, что само по себе было бы обнадеживающим знаком, если б я вообще хоть что-то понимал, они вошли один за другим, ни слова не говоря; и только когда выстроились вдоль низкого стеллажа, где мирно дремала наша обувь, один из них, с бритой головой, коренастый и очень, очень крепкий, проговорил:

— Добрый вечер. Могу я видеть капитана…

— Что? — обомлел я.

Он назвал Сережку.

Им был нужен не я. И не Маша. И не папа Гжегош. Им нужен был сын.

— Да, он дома. Он на долечивании после…

— Мы знаем, — прервал бритоголовый. — Разбудите.

— А в чем дело?

— Есть вопросы.

Я в каком-то ступоре засосал собственную нижнюю губу и не двинулся с места. Смотрел в глаза бритоголовому и не мог пошевелиться.

— Раньше начнем, — сказал тот, — раньше кончим.

Я пошел в Сережкину комнату. Гости смиренно остались в прихожей, даже не пробуя сунуться дальше. Это тоже можно было понять как добрый знак. И обыска вроде не предвиделось.

Я тронул посапывавшего Сережку за голое плечо. Вот это нервы. Молодость. Не то что машина под окнами его не разбудила, но даже незнакомые голоса в прихожей. Однако при том надо отдать ему должное: от моего легчайшего прикосновения он проснулся мгновенно, по-военному.

— Что?

— Подъем, боевая тревога, — негромко сказал я и не добавил более ни слова. Встанет, выйдет, поймет сам.

Через каких-то три минуты сын, с орденом на груди и клюкой в руке, в безупречно сидящей, разглаженной ладонью и заправленной в рюмочку гимнастерке, поскрипывая ремнями, вышел в прихожую. Троица впилась в него одинаковыми глазами.

— Вам придется проехать с нами, — сказал бритоголовый.

На лице сына не дрогнул ни единый мускул.

— От винта, — ответил он.

Бритоголовый перевел взгляд на меня.

— Извините за беспокойство, — сказал он. — Можете продолжать сон.

Я едва сдержал уже готовый вырваться визгливый хохот. Ненавижу истерики, но тут… Едва сдержал.

Когда они вышли, и дверь закрылась, и металлический вой лифта, прерываемый клацаньем на этажах, потянулся, удаляясь, вниз, я на несколько мгновений прислонился к стене спиной. Ноги не держали. Открылась дверь в комнату тестя. Он был уже полностью одет и в руке держал узелок.

— Опоздал, — сказал я. — Долго штаны натягиваешь. Это не к тебе, папа Гжегош. В одну реку не ходят дважды.