На линии горизонта

— А тут мои яблони и груши, обтрусили намедни, — показывал Сергей на деревья, когда, пройдя через аллею персиков, мы подошли к площади, засаженной деревьями, разбросанными по два — по три в группе. — Груши ихние, удаются с выдающимися боками, аж просвечивают, а яблоки ихние — «макинтош» называются — полосатые и красные, неплохие, а вот ихние зелёные не идут в сравнение с нашей «антоновкой», — жидкие. Я их перестал сажать, — рассказывал Сергей.

Стволы каждого дерева были вымазаны чем‑то белым, подпёрты железными треугольными распорками, окружены кольцом из коричневых корочек, похожих на жмых, то ли для удобрения, то ли для дренажа, я не стала перебивать Сергея, увлечённо рассказывающего о черешне, что ему никак не добиться такого вкуса, как от вишен, «растущих у батьки на Дону»:

— Ихняя черешня без проникновения, пресная! — говорил он, подведя нас к деревянному сараю с навесом и разнообразными пристройками.

— Тут моя скотина. Это мои коровы и телята. Один телёнок идёт во фризёр — на зиму; другой — откармливается до следующего фризёра. Я телятину на вертеле делаю, — по–ихнему, барбекью. Вот там у меня барбекьюшное устройство стоит, — говорил Сергей, когда мы подошли к хлеву с коро–вами и телятами.

Коровы и телята стояли упитанные, холёные, на мордах глаз не видно: всё заплыло, они монотонно и безразлично жевали, не обращая на нас никакого внимания, без просящей грусти в коровьих глазах. Совсем не тот вид и не тот взгляд, запомнившийся мне у наших колхозных коров. В Ленинградской области видела коров, подвешенных на ремнях, чтоб не падали, с просвечивающими хребтиками, жилистых, с коровьими печальными взглядами. Американская скотина лоснится от благополучия, глаз не видно от жира, а русская, подвешенная на ремнях человеческой заботы, раскачивается в ожидании прихода нового хозяина.

— А в этом пустом курятнике, — продолжал Сергей, показывая другую пристройку, — мы раньше курей разводили, но бросили: овчина выделки не стоит, теперь у меня тут свинья живёт.

— Поля! Поля! Поля! — позвал Сергей жирную, валяющуюся на сене свинью и даже пощекотал её. Она не реагировала и морду свою нам не показала.

А вот у моей бабушки был поросёнок Борька — поросячий гений по уму! Если бабушка его позовёт: «Борька! Борька!», — он, услышав, мчится со всех ног, как гончая собака, причём ноги не перебирает, а подпрыгивает двумя ногами вместе, — так проворно бежал, когда его звали хлебать хлебную барду. Вся деревня им любовалась, и все говорили: «Вера! Какой у тебя поросёнок смышлёный!» А эта американская свинья лежит — не шевелится, — есть не хочет, — наш русский поросёнок побеждает по проворности.

За бывшим курятником стоял отдельный сарай — мастерская, машинно–тракторная станция, — где располагались инструменты, нужные для хозяй–ства. Помещение представляло собой выставку металлических конструкций, расположенных в порядке, сравнимом лишь с иерархией католической церкви. По стенам, на балках, гвоздиках, крючках, подвесках рядами были разложены, развешаны вилы, косы, щипцы, ножницы, грабли, щупальцы, колёса, серпы, всевозможные незнакомые мне предметы, как скульптуры и холсты великих мастеров у лучших ценителей. Кружка1ми были сложены зелёные резиновые шланги, обрамляющие стол–верстак, с маленькими ящичками с прозрачными стенками, наполненными гайками, гвоздиками, винтиками.

У одной стены стоял миниатюрный трактор в окружении других изящных изделий для сгребания, сдувания, стрижки, скашивания, выравнивания, скрещивания, веянья, сеянья, скребышания. Ни соринки, ни мусоринки, ни пылинки, ни пёрышка! Яша с Толей залюбовались инструментами, стали спрашивать, для чего, как и почему.

«И почему, — подумала я, — по всей России, по всем бесконечным просторам — «от края и до края» её полей раскиданы хромые комбайны–инвалиды, запачканные дёгтем, переломанные сеялки, беззубые бороны, ржавые тракторы, развалившиеся на кости? Почему?»

Но переломанные хребтики ничего не могут ответить, и долго их будут находить в раскопках как маркирующий горизонт великих строек, как свидетелей непостижимой нашей дальновидности — зарытых в землю устремлений.

Даничка с Илюшей долго ещё оставались в помещении с инструментами, забавляясь ездой на тракторе, сеялке и на всём, на чём хотели, а мы уже осматривали поля Сергея Наугольного, тянущиеся от сарая до самых гор. Весь четвертичный шлейф, освещённый лучами солнца, представлял разбитые квадраты и прямоугольники, аккуратно подстриженные, вытянутые, как по линеечке, засеянные разными овощами, травами, с разницей в оттеночках, как поля с самолёта.

— Это мои поля, — гордо сказал Сергей.

— Как вы всё это обрабатываете? — спросил Толя.

— Я очень бизи, — ответил Сергей, — всё хозяйству отдаю, от зари до зари, минуты не отдыхаю. Сейчас вот работников уже нанимаю, много дел, а поначалу всё сам, без копейки начал, без трошки, единой копейки. Я дома стал строить. Я таких, — Сергей показал на свой дом, — пять штук построил и продал. Жена с дочкой подсобляли.

— Вы сами такой, такое сооружение возвели? Дворец? — спросила я.