— И вы утверждаете, — через минуту спросил он, все еще разглядывая кардиограммы, — что это снято у одного и того же больного?
— В том-то и дело, — развел руками Кулябкин. — По две пленки у каждого, до и после кислорода. С интервалом в один час.
— Но этого быть не может! — воскликнул Васильев, и Борису Борисовичу показалось, что профессор бледнеет. — На всех первых пленках есть инфаркт, а на вторых — нету. Выходит, что у вас исчезал зубец, который считается необратимым?
— Вот это и меня смущает, — согласился Кулябкин. — Но раз он все же исчезает, значит, те неправы.
— Кто «те»? — едва не крикнул Васильев. — «Те» — это все.
— Все, — опять согласился Кулябкин. — Все неправы.
Васильев встал из-за стола, прошелся.
— Тогда расскажите, что вы применяли. Чем лечили этих больных?
— Ничего нового. — Борис Борисович пожал плечами. — Вернее, что и всегда. Только, может, давали больше кислорода, до тысячи литров. Происходило это так: приезжали, снимали кардиограмму, давали кислород в течение часа, а потом снова снимали кардиограмму.
— Просто и неправдоподобно, — сказал Васильев. — Слишком просто для такого открытия. Или вы что-то еще забыли.
Кулябкин подумал.
— Разве одно, — сказал он. — Мы приезжали к больным в первые минуты инфаркта, в первые полчаса. Возможно, омертвение сердечной мышцы наступает позже. — Он подумал. — Сегодняшние инфарктные бригады видят этих больных в более поздние сроки… А мы имеем кардиограф на линейной машине… Вот и все, — сказал Кулябкин. — Другого я ничего пока не мог придумать.
— Мистика!
— Да уж, — согласился Кулябкин. — Я-то понимал, что мне сразу не поверят.
Васильев поглядел на ленту, потом махнул врачам.
Заскрипели стулья. Кулябкин схватил «гномов» и тоже стал придвигать стул, но места около профессора уже не было.
Он походил со стулом по кабинету и поставил его позади всех.
— Мистика! — повторил Васильев. — Значит, — сказал он, — если приблизить кардиографическую службу к больному, то можно иногда избежать омертвения сердечной мышцы. Открытие, открытие… Такого еще никому не удавалось…
Он поднял глаза, медленно оглядел кабинет.
— А где же Кулябкин?
Борис Борисович вздрогнул.
— Я здесь, — сказал он из-за стульев.
— Борисыч, — уборщица Анна Тимофеевна поплевала на горячий утюг. — Я тебе халатик готовлю. Будешь еще красивше.
Она рассмеялась своей шутке и тут же припечатала утюгом, как вальком, по неглаженному.
— Надевай!
Он стоял у окна. Только что из гаража подъехала машина, водитель Володя Корзунков елозил по стеклу тряпкой, наводил марафет. Юраша и Верочка пронесли через двор баллоны с кислородом, уложили в машину и пошли назад, мирно о чем-то беседуя.
«Бригада сегодня что надо, — подумал Кулябкин. — И шофер ничего, при необходимости и сто выжмет…»
Он залез в рукава халата, повернулся к Анне Тимофеевне.
Она полюбовалась на Кулябкина, сказала вроде сама себе:
— Хорош! Копия — мой покойник, когда был еще на Доске почета.
— Вы, кажется, со мной сегодня? — спросил у фельдшеров Кулябкин.
— С вами.
Юраша оторвал взгляд от кардиографа.
— А вы на уровне, Борис Борисыч.
Верочка повернулась к нему, одобрительно улыбнулась.
— Вам очень черное с белым идет.
— Туфли жмут, — пожаловался Кулябкин. — Надел неразношенные. У тебя какой размер?
— Тридцать девятый.
— Жаль. Малы будут. Я бы поменялся.
Он хотел идти, но Юраша спросил:
— А что, из газеты придут или иностранцы?
— Почему ты решил?
— Вид у вас необычный.
— Нет, никого не будет. Это я так.
— Жаль, — вздохнул Юраша. — А я уж подумал: в газету попадем. Что ни говорите — героический труд.
— Зачем тебе в газету? — удивилась Верочка.
— Как зачем? — переспросил Юраша. — Через два месяца в институт, а это как бы рекомендация…
— Из молодых, да ранний, — сказала Верочка.
— А чего хорошего, что ты поздняя. Мужа удержать и то не могла…
— Ду-рак! — отрезала Верочка.
— А это мы еще поглядим в августе.
— Так будешь дурак с дипломом.
— Это уже почетнее, — сказал Юраша. — По крайней мере смогу такими умными, как ты, командовать.
Верочка подбросила кубик, приподняла глиняного гномика и отсчитала четыре клетки.
— Тринадцать!
— Гномик попадает в мышиную норку, — прочел Кулябкин, — и начинает игру сначала.
Он откинулся на спинку стула и счастливо захохотал.
— Прекрасная игра! — сказал он. — Юлька будет в восторге.
— Вам везет, — сказала Верочка, возвращая гномика к началу доски.
— Зато тебе в любви повезет, — утешил Кулябкин.
— Вам что, не везло? — в шутку спросила она.
— Не везло, не везло, а потом вдруг и повезло, — засмеялся он.
— Это бывает, — сказала Верочка.
Она вдруг спросила:
— А вы кого-то любили, да?
— Любил, — признался он. — Да как-то робко любил, Верочка.
— Это на вас похоже, — сказала она. — А вот я… я бы своего не упустила…
— Что-то давно вызовов нет… — сказал Кулябкин. — Скоро четыре.
— Плюньте через левое плечо! — закричала она. — А то ночь будет адская!
Он подвинул кубик, отсчитал клетки и опять заглянул в правила.
— Улитка ползет очень медленно, гномик пропускает четыре хода.
Верочка захлопала в ладоши и тут же прикрыла игру крышкой. В комнату вошел Сысоев.