На линии доктор Кулябкин

Хлопнула дверь, потом удар повторился внизу, в парадной. Юра выключил свет, подошел к окну, устало стянул рубашку.

Соня стояла на улице, смотрела на свои окна. Наконец нерешительно и медленно, будто что-то ее удерживало, перешла дорогу, несколько раз оглянулась и заспешила к остановке.

Юрий кинулся на кровать и утонул в легких, свежепахнущих простынях. Становилось теплее и легче, усталость уходила, душа оттаивала, расслаблялась, отлетала в сон.

…Кондратьев обнял Озерову, прижал к груди, она как-то обмякла, обтекла его, стала как воск.

«Не сметь! Не сметь!» — хотел закричать Юрий Сергеевич, но неожиданно понял, что это идет спектакль, в котором играют Сашка и Ниночка.

Он торопливо искал себя. Где же? Где же он сам? В партере? В ложе?

Его не было.

И тут он увидел себя в глубине сцены — знакомый чиновничий картуз, нелепый сюртук, что-то странное, серо-зеленое и жалкое с пуговицами до верха, — вдруг узнал: именно он, Юрий Сергеевич, теперь всегда, постоянно будет играть роль Карандышева.

— Ну да, ты, ты, — успокаивал он себя. — Только не бойся, не отказывайся. Ты сыграешь превосходно!

Он проснулся потный, измученный, усталый больше, чем перед сном. Спать нельзя! Надо забыть этот кошмар, думать о чем-нибудь другом.

Он попытался вспомнить подробности того вечера, когда они с Ниночкой гуляли вдоль пруда, бросали камни в воду и говорили об искусстве. Ночь была удивительная, полная счастья, ночь, какой у него, пожалуй, не было в жизни.

«Бог мой! — мысленно восклицал он. — Как я любил бы ее! Сколько бы мог дать! Я бы искал для нее пьесы, ставил бы ради нее спектакли, сделал бы ее знаменитой. Как же она могла пренебречь мной, отвергнуть после того, что случилось, — ведь была же минута искренности! Неужели причиной всему дочь? Чему, чему мог помешать ребенок?! Никому и ничему! Блажь, каприз, бессмыслица!»

Он откидывал одеяло, метался. Мысль о Сашке Кондратьеве не исчезала, была рядом, — Юрий Сергеевич боялся вернуться к ней.

«Наваждение какое-то, чушь, глупость! У них нет и не было близости, не было любви, — это напраслина, плод воспаленного мозга, я подозрителен и глуп…»

«А репетиции?! Я же видел!»

Он попытался над собой посмеяться. Вот, скажем, можно сосчитать дни гастролей. Сегодня, завтра, послезавтра у них нет совместных выездов в область. Он четко представил график на стене Крашенинникова — этакая стратегическая карта за спиной главнокомандующего, — и что-то будто бы отпустило его душу, полегчало на сердце. Да, да, в эти дни выездной спектакль «Был зимний вечер», постановка гастролирующего режиссера, в котором не заняты ни тот, ни другая.

«Но занята Лидочка! — с ужасом сообразил он и даже сел на кровати. — Ну конечно же Лидочка Кондратьева едет как выпускающая! Значит, она на гастролях…»

Он вытер простыней мокрое, липкое от пота лицо. Вскочил с постели и босиком побежал к окну, к форточке, чтобы охладить себя, остынуть, пускай — замерзнуть немного, а тогда лечь снова и вздремнуть до утра часок-другой.

Он подтащил в темноте стул, взобрался на подоконник и сразу же спрыгнул.

Против парадной на другой стороне улицы стояла какая-то женщина. «Уж не Соня ли?» Она неподвижно глядела на окно, точно была уверена, что он подойдет и, открыв форточку, что-то ей крикнет, позовет к себе.

Увидела ли она его? Кажется, трудно увидеть в темноте силуэт. Что-то шевельнулось, двинулось у занавески, белая тень успела проскользнуть перед стеклом и исчезла. Скорее, она подумала — это мираж, галлюцинация, нечто…

Лежа в постели, он попытался различить время на ручных часах, поворачивал их к окну, щурился — оказывается, прошло немного с Сониного ухода. Нет, это не она. Зачем? Что это может ей дать?

Мысли о Ниночке и о Сашке не оставляли Юрия Сергеевича. Он все больше и больше верил в их сговор.

— А ты лежи здесь, — говорил он вслух, будто в комнате прятался сочувствующий собеседник. — Ложь, ложь всюду, я обязан помешать их фарисейству!

Он зажег свет в комнате, потом — в коридоре. Ксана улыбалась со стены дорогой, незабываемой, а потому грустной, недетской улыбкой Ирины.

Он на секунду задержал взгляд на портрете, подумал с неожиданным удивлением: «Почему здесь карточка? Откуда она?» — и тут же перевел взгляд на грязную и безвкусную мазню — растекшийся по холсту соус. «Соня, Соня! — сочувственно сказал Юрий Сергеевич. — Добрая, но дремучая ты душа!..»

Включил душ и, обливаясь теплой водой, почувствовал себя спокойным и сильным — вроде бы выспался.

Самолет уходил в пять сорок, билеты зимой всегда были в продаже, времени оставалось достаточно.

Уже в пальто он подумал, что нужно оставить записку, — мать, да и все близкие испугаются, не обнаружив его.

Присел к кухонному столу и на клочке бумаги торопливо написал, что его вызвали в театр.

Впрочем, как могли его вызвать?! Откуда в театре знали, что он ночует у Сони! Идиотизм, нелепость!

Он разорвал листок, сел писать заново.

Он написал Соне, что решил уехать, так как не может, не имеет сил оставаться здесь один, — там, в его городе, есть женщина, без которой он не в состоянии прожить и одного дня. Да, так оказалось!