На линии доктор Кулябкин

— Садитесь, бабушка.

Она пока с ним спорила, какой-то пьяный и сел.

— Чего, — сказал, — место пустует, когда человек едва на ногах держится.

— Ладно, сиди, родимый, бог судья.

Люди закричали, стыдить начали, а он рот открыл, завалился набок и захрапел.

А в окне бегут, разбегаются, петляют заснеженные улочки, громыхают грузовики. Стройка, что ли, какая? Прохожие на улице редкие. Действительно, райский уголок, тихий, не то что городской грохотун, все трясется.

Дадут или нет Ксюху? Должны вроде бы на этот раз дать. Причины уважительные. Дедушкин юбилей, восемьдесят. Потом — Юра приедет, а это событие.

Нехорошо, если откажут, несправедливо.

Старики Кошечкины странно живут. Дом выстроили — пятистенок, крепость. Забор — высоченный, нормальный человек и не заглянет. Хозяин, видно, сам не хотел на людей смотреть да и себя, свою жизнь не собирался показывать. В горе забор строил.

Беда на все свой почерк кладет. Если человек в беде, тут все только о его беде и рассказывает; и живое, и неживое вокруг него о беде будет кричать: невмоготу мне, худо, хуже ни у кого не бывает.

После Ирининой смерти замкнулись они совершенно — каждое слово на вес.

Любили Ирину необычайно. А умерла — от всех отдалились: ни в гости, ни к себе гостей. Почему? Да потому, сказали, что нет на свете людей сочувствующих, доброжелательных. Каждому только приятно, что не у него беда.

В город, хоть там и квартира, ездить перестали. Закрыли дом на много замков. Нечего вроде там делать. Телевизор на дачу сволокли.

Дуся зимой у Кошечкиных редко бывала, зимой труднее ей выбраться, за Сергей Сергеичем нужен глаз. Летом легче.

Александр Степанович, как ни приедешь, в одной и той же одежде ее встречал. Пижама зеленая, к штанам, видно, Ника Викторовна петли пришила для военного ремня, — так и ходил подпоясанный.

К своим поездкам Дуся загодя готовилась, советовалась с Серафимой Борисовной или с Соней, чего брать. Каждый раз страх на нее находил: как встретят? Если вожжа под хвост, так и неблагосклонно могут.

Без подарка не ездила. На этот раз особенно хорошо собиралась: отец едет, да и Соню хотелось побаловать.

Автобус прошел на кольце половину площади, открылись двери. Дуся одна осталась, все раньше вышли. У подножки высокая гора снега, — как ступить? Поглядела на водителя — он будто не видит, где поставил машину. Просить проехать немного — себе дороже, скажет — барыня. И ступила в сугроб.

Их, как заехала! Снег теперь и не вытряхнешь из сапога. Оглянулась, а шофер ухмыляется — есть и такие люди. Ладно. Сам старым будешь — по-другому поймешь…

Дом Кошечкиных издалека заметен. Подошла к калитке — чистенько, подметено, одно слово — хозяева.

За забором тишина, никакая не пробивается жизнь.

Нажала кнопку звонка, потом, как учили, еще два коротких, — это сигнал для родственников.

Заскрипел снег под валенками, голос Ники Викторовны удивился:

— Кто там?

— Я, — сообщила Дуся. — Евдокия Леонтьевна. Свекровь ваша…

Сколько пришлось произнести лишнего! Будто не бабка приехала, а Серый Волк. Ладно, раз иначе нельзя.

Отпала задвижка с грохотом. Дуся надавила на дверь, увидела спину Ники Викторовны, — та не поздоровалась, заспешила к крыльцу.

— Замерзнешь! — вслед крикнула Дуся, подчеркивая, что не обижается. — Давай бегом! Без пальто да на улицу — в такой мороз!

Дверь перед самым носом хлопнула — не держать ее, раз холодно.

Дуся потянула за ручку: пружину такую поставили, что не сразу войдешь.

В сенях черпак на гвозде над полными ведрами, порядок у Кошечкиных образцовый. Переступила в горницу, а оттуда еще дверь на кухню.

Ника Викторовна стояла у печки, грелась спиной да разглядывала Дусю. Лицо спокойное: ни огорчения, ни радости. Дуся развязала шерстяной платок, поклонилась.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, если не шутите.

— Чего шутить, Ника Викторовна, родные мы.

Голова у Ники Викторовны за эти два года стала совсем седой, а возраста лет десять прибавилось, тоже старушка уж: горе работу свою хорошо знает.

Да только в седине ли дело? В глазах — усталость. Смотрит без всякого интереса: приехала, мол, и приехала, ни радости, ни горя от этого быть не может.

Дуся пальто стянула, повесила на вешалку. Нашарила тапочки в темноте и, надев большущие, не по размеру, пошла к Нике Викторовне, как на лыжах, шаркая негнущимися ногами.

— Ой! — вспомнила Дуся на середине пути. Оставила тапки и бросилась назад, за авоськой.

Лицо Ники Викторовны не изменилось, не потеплело, когда Дуся вынула и поставила на стол две банки растворимого кофе.

— Зачем ты? — безразлично спросила она.

— Пейте, — отмахнулась Дуся. — После дорожания хоть достать можно.

— И почем теперь?

— По шесть…

Вздохнула глубоко, оторвалась от печки, перенесла кофе в буфет, рукой указала на стул: садись, мол, рассказывай.

Дуся пригладила юбку, чинно устроилась.

— В субботу у Сергей Сергеича юбилей. Приглашаем к пяти вечера. Вы как-никак самые близкие.

— Спасибо, — сказала не сразу. — Только давно никуда не ходим…

— Сергей Сергеича уважьте.

— Сколько ему?

— Восемьдесят.

— Я думала — старше.