На Крюковом

– Что ты говоришь?! – Инна смотрела на мужа с сомнением: неужто он в самом деле так думает? – Прости, но что-то похожее утверждали и фашисты. И уничтожали уродов и неполноценных, по их понятиям, людей…

– Нет, здесь другое. Это даже не уроды. В них вообще ничего человеческого. Это крысы. Раттус норвегикус!

– А мне их жалко. Они несчастные, – упрямо повторяла Инна, как будто убеждая в этом и себя.

– Жалко? А ребенка нашего тебе не жалко?! Тоже мне – жалостливая…

По вечерам Егор снова кружил по городу, расклеивая на бетонных заборах, автобусных остановках, водосточных трубах бумажки все с тем же неизбывным текстом: «Семья из трех человек снимет…» Одно из объявлений он прилепил мимоходом на колонну ограды собора: может, хотя бы Святой дух откликнется…

10

Жилищный вопрос, мучивший Егора днем, получал неожиданное развитие ночью. Так, однажды ему повстречалась во сне та маленькая добросердечная бабуля, что свела его с Тамарой.

– Вы с женой выдержали испытание, и теперь пожалуйте ко мне, – шуршал старушечий голос. – У меня, правда, всего одна комнатка, и вам придется повесить ширму. И еще по ночам я брожу…

– Ничего, нам не привыкать! – поспешил заверить ее Егор.

И вот они якобы вселяются в бабулину квартиру (самой бабули почему-то нет), сваливают в комнате вещи, осматриваются. С затаенной радостью и ожиданием какого-то чудесного сюрприза Егор приближается к окну. Показываются макушки сосен. Едва сдерживая нарастающее волнение, он во всю ширь распахивает рамы. Запах хвои вливается в комнату. Внизу – на асфальте, на кустах, клумбах – лежит кремовое солнце вперемешку с сине-зелеными тенями. Утренняя умытость, чистота красок – как на полотнах Марке. Вон знакомая беседка и старики, режущиеся в домино, распушенные акации и мальчишки, играющие в ножички.

– Санька! – кричит Егор.

Белобрысый худощавый мальчуган, приостановив игру, крутит по сторонам головой.

– Санька!!!

И Санька, друг его детства, расплывшись в улыбке, машет ему снизу.

…Строго говоря, все, что виделось Егору в том мнимом окне, весьма отдаленно походило на памятный ему двор. Вдобавок здесь происходили беспрерывные метаморфозы: дома на флангах произвольно меняли очертания, сосны то подступали к самому окну, то отходили на задний план, уступая центр картины зеленому лугу с большой песочницей посередине или даже пруду с мостками и песчаной дорожкой вокруг. И тем не менее, это был он, тот единственный на свете двор; он был им по своей внутренней сути, своему настроению и особой поленовской теплоте.

– Здесь еще одна комната! – звучит изумленный голос жены (сон продолжается, и тема жилья, оказывается, еще не забыта).

Действительно, в доме обнаруживается вторая комната. В ней Егор также приникает к окну, но видит совсем иное – груду битых кирпичей и развалины бани. Он спешит обратно и попадает в третью комнату, окна которой выходят во двор-колодец, как в доме, где жила Инна. Квартира быстро разрастается, отпочковываются все новые и новые комнаты, но ни в одной из них Егор не может отыскать то единственное окно, глядящее во двор его детства. По странной логике сна, ему приходит на ум, что тут обитает Иннина бабушка. Ведь у нее не все в порядке с головой, и оттого-то здесь такая неразбериха с планировкой. Каким-то образом становится известно, что Иннина бабушка сделалась двойником бабули и переехала в ее квартиру, бабуля с разведенным сыном – в квартиру родителей Егора, родители Егора… В этом месте сновидение окончательно запутывается и меркнет. Последними размываются вновь возникшие в окне освещенные солнцем верхушки сосен.

11

Среди Татьяниных гостей-собутыльников, в этой жутковатой компании, большинство из которой могло бы успешно участвовать в постановке гоголевского «Вия», чаще других появлялся один, одетый чуть получше остальных, но с отвратительной физиономией (точь-в-точь харя с картины Пикассо «Абсент»). Проходя по необходимости через кухню, где, как тараканы, частенько скапливались хроники, Егор замечал, что тот всегда крутится возле Татьяны. Верно, это он ныл тогда у ее кровати и о нем что-то говорила Арефьевна. А еще прежде, не исключено, он стучал по решетке окна. В его искривленных синюшных губах в обрамлении неровной щетины, воспаленных выпуклых глазах Егору виделось что-то льстиво-коварное и вместе с тем непредсказуемо звериное. «Такой, наверное, убьет человека, не сморгнув глазом. А может, уже и убил!» Егору вспомнились выкрики бабы Тамары о «Крестах». В «Кресты» из-за мелочи не посадят, рассудил он.

Был случай, когда этот тип распахнул дверь в комнату Егора и Инны и застыл, покачиваясь, держась за косяки и кривя губы в бессмысленной ухмылке. Заплакал малыш. Егор сунул руку под кровать, медленно выпрямился и двинулся навстречу гостю с зажатой в кулаке гантелью. Все ненавистное, гадкое, отравляющее жизнь соединилось для него сейчас в облике стоящего в дверях.

К счастью, в это время в коридоре заорали:

– Корчма! Братан! – позади возникли еще две тени, подхватили «братана» под руки и, сопя, потащили прочь.