На исходе зимы

Она предложила мне единственный стул и стала просматривать пьесу. В окно глядело бесцветное холодное солнце. Оно уже наполовину скрылось за березами. Сквозь белую старенькую кофточку Александры Петровны просвечивали худые детские лопатки. Она почувствовала мой взгляд, обернулась и спросила строго:

— Сколько оставили? Семь? Надо шесть.

— Меньше семи невозможно.

— Ефросинью Потаповну надо убрать.

— Тетку Карандышева? Да что вы! Не могу, Александра Петровна!

Девушка улыбнулась.

— Не надо на «вы» и не надо «Александры Петровны». Я просто Шура.

— Шура! Дорогая! — взмолился я. — Вы не знаете, чего мне стоило зарезать шесть человек. Ведь это живые люди!.. А Ефросинья Потаповна — скромная старушка… Я и без того чувствую себя убийцей.

— Ладно уж, как-нибудь постараемся…

Разговор был окончен, но мне не хотелось уходить. Словно я приблизился к костру, пригрелся около его тепла, и трудно было уйти от него в холод. Я попросил разрешения посмотреть книги.

— Пожалуйста, — сказала она. — Но у меня мало… Что привезла с собой, то и есть. Только самое нужное.

— А вы давно здесь?

— Второй год.

На полке стояли «Русская история в самом сжатом очерке», «Как закалялась сталь», «Дело Артамоновых», «Педагогика» и среди них почему-то «Уход за трактором». Все, кроме последней, я читал. И вдруг за стопкой новых тетрадей мелькнул знакомый коричневый томик — стихи Есенина. Я вынул его и стал просматривать оглавление.

— Это тоже самое нужное?

Шура взяла книгу у меня из рук, поставила на место.

— Не самое, но нужное.

— Не бойтесь, я никому не скажу.

— Я знаю, что не скажете… А хоть бы и сказали — все равно он хороший поэт. Лучше, чем ваш Уитмен…

Я не стал спорить и, чтобы переменить разговор, спросил:

— Шура, у вас есть родные?

— Родные далеко. На Донбассе.

— Не успели эвакуироваться?

— Не знаю. Наверно, нет. Иначе они бы нашли меня…

Я понял, что у нее, так же как у меня, есть свой родной край, своя милая земля, где дорога каждая травинка, и теперь по этой земле ходят чужие немецкие сапоги, и на эту землю, возможно в эту именно минуту, льется кровь ее близких. И я не стал ничего больше спрашивать, потому что говорить об этом было невозможно.

На улице быстро темнело. На стене висела десятилинейная керосиновая лампа. Ее растресканное стекло было хитро связано тонкой железной проволокой. Шура осторожно сняла ее, очистила фитиль, зажгла огонь лучинкой из печи. Спросила:

— Вы не очень торопитесь? Тогда давайте ужинать.

Тут мне следовало бы вежливо отказаться и уйти, но я не ушел.

Девушка сняла с горячей плиты чугунок с картошкой, слила воду.

— Вы любите картошку в шинельке?

Так называла она картошку в мундире. Мундир или шинель — какая разница? Все равно это была необыкновенно вкусная картошка военного времени, обжигающая, дымящаяся. Кое-где кожура лопнула, и из трещин выпячивался и поблескивал светлыми зернами крахмал. Мы ели ее, обмакивая в крупную соль, ели бережно, потому что в ней была жизнь, а в этом году уродилось ее мало, еще в земле она начала гнить, и надвигалась голодная зима.

Потом пили чай — крутой кипяток, заваренный какой-то душистой, таежной травой, конечно, без сахара, но с сушеной черной смородиной. К чаю Шура подала хлеб. Не тот хлеб чернильного цвета, хрустящий на зубах песком, который мы ели все лето, а хлеб из муки нового урожая, мягкий, душистый. Она разрезала ломоть на две равные части и одну пододвинула мне. Но до хлеба я не дотронулся — не посмел.

Шура ела хлеб, запивала его чаем и о чем-то думала. Мне показалось, что она ждет кого-то. И действительно, когда я поднялся из-за стола, в сенях послышались шаги. Дверь открылась, через порог шагнул большой, широкоплечий мужчина. Засаленная распахнутая стеганка открывала сильную грудь, туго обтянутую синей косовороткой. Я всмотрелся и узнал тракториста Василия Занина.

— Почему поздно? — спросила Шура. — Вы знакомы?

Занин остановил на мне взгляд светлых жестких глаз.

— Знакомы.

— Алексей нам пьесу принес. Раздевайся. И давай я тебе на руки солью.

Она взяла ковш и стала поливать ему в ладони над тазом в углу.

Потом он уселся на край кровати, взял картофелину и начал очищать кожуру. Очистил, но есть не стал, а положил ее перед собой и задумался.

— Оброс ты, — сказала Шура.

Он провел тыльной стороной руки по подбородку.

— Пустяк…

Раньше я видел его мельком, на полях, но не присматривался. Он был старше Шуры на несколько лет, и это впечатление усиливалось тем, что он носил усы. Светлые, чуть рыжеватые. Он был некрасив, коротко остриженные волосы начинали отрастать и торчали жесткой щеткой.

— Ешь, — опять сказала Шура. — А то остынет.

Он по-прежнему неподвижно смотрел перед собой. Цветная бабочка вылетела откуда-то, ударилась о стекло лампы, забилась по столу, перепорхнула на руку Занина. Он осторожно стряхнул ее на стол.

Шура положила руку ему на плечо.

— Устал?

Он встал, вынул из кармана и положил перед ней измятый листок бумаги.

— Прочти.

Она взяла листок, стала читать и от волнения не могла понять, что написано.

— Отец… Смертью храбрых… — проговорил хрипло Занин.