На исходе зимы

— Старик Фурье говорил, что в жизни есть три зла: собственность, религия и брак. С тех пор прошло полтора столетия. С частной собственностью мы покончили. Это всем известно. С религией не совсем, но дни ее, можно сказать, сочтены. А вот брак — остался. Да и стоит ли с ним бороться? Думаю, что нет. И все сидящие с этим, я надеюсь, согласятся.

Опять выпили. Анастасия Андреевна наклонилась к Тополеву:

— В Ленинграде тебе приходилось бывать?

— Был в прошлом году.

— Валентинку нашу там не встречал?

Иван Леонтич, услышав, о чем речь, обернулся.

— Вот на пенсию выйду и к ней махну.

— Вы его слушайте больше, — сказала громко и отчетливо Анастасия Андреевна. — Буробит что ни попадя… Ты ездил в Ленинград? Нет, так и сиди помалкивай.

Лицо ее приняло лукавое выражение.

— Ой, я месяц провела, так извелась вконец. Сами посудите. Все на работу или на ученье, а я день-деньской дома. За час-два приберусь и опять делать нечего. Из окна гляну — машины да машины. На улицу выйти боязно. Попервости дома сидела, как щегол в клетке. Потом маленько насмелилась, по ближним магазинам ходить стала. Однако так и не привыкла. Людей шибко много, и все куда-то бегут. А ты идешь, идешь и не замечаешь, как тоже побежишь. Спохватишься — а я-то куда? Пойдешь степенно, а потом опять бегом. Где же старому сердцу такое выдержать? И еще деньги… Вы хоть на этот стол взгляните. Огурчики на своей грядке выращены. Молоко от своей коровы. Грибки в лесу набраны. Ягода сушеная — тоже. Да и картошка и капуста. А там все купи да купи. Редисочку какую-нибудь и ту негде вырастить. Сядешь есть, она в рот нейдет. Хоть и по государственным ценам, а коли все подсчитать, то начетисто получается. Или, к примеру, зять мой Андрей Викторович, внимательный такой мужчина, научный работник, Ленинград мне решил показать. Взял такси, повез, объясняет что к чему. Я все запоминаю, еду, а потом смотрю — перед шофером окошечко такое махонькое, и в нем красные и черные цифирки прыгают. Спрашиваю: «А это к чему?» — «А это, — зять объясняет, — стоимость проезда подсчитывается. Вот копейки, а вот рубли». И как сказал, мне уже никакого интереса ни к местам, ни к соборам. Терпела-терпела и, чувствую, больше мочи нет. «Стой, — говорю, — хватит». Зять встревожился: «Что с вами, мамаша? Или плохо стало?» — «Очень даже, — говорю, — хорошо. Только не могу я смотреть, как из твоего кармана рубли да копейки прыгают». Он меня уговаривать: «Вы не расстраивайтесь, смотрите в сторону». — «Все равно, — отвечаю, — не могу». Весь аппетит на езду пропал. Это вроде того, как если б ела, а кто-то сидел рядом и куски, что я в рот кладу, считал да записывал…

— Ну, поехала, — вздохнул Иван Леонтич.

— Не любо, не слушай, — привычно оборвала его старушка. — Не для тебя рассказываю.

Юлька задумчиво посмотрела в окно.

— Не понимаю, как может Ленинград не нравиться…

— Разрешите мне два слова.

Учительница выпила уже рюмку портвейна и расхрабрилась. Она поднялась и заговорила некстати быстро, словно боясь, что ее прервут.

— Мы все рады видеть в нашей среде писателя. И не просто писателя, а нашего писателя. Нашего собственного.

Старичок с мокрыми глазами подумал, что наступил момент, когда пора выпить. Опрокинул в рот стопку водки, крякнул и захрустел огурцом.

Учительница внимательно посмотрела на него, как некогда смотрела в классе на шалунишек.

— Да, нашего собственного. Мы вправе гордиться этим. Наше село подарило советской литературе такого писателя, как Вадим Тополев. А для нас он все тот же милый Илюша Потупушкин.

— Вере Никандровне больше не наливать, — сказал вдруг громко Иван Леонтич.

Старушка смутилась.

— Нет, я совершенно искренно…

— Продолжайте, продолжайте, — сказала Анна Леонтьевна, метнув в сторону брата гневный взгляд.

Учительница, ободренная Анной Леонтьевной, продолжала:

— Мы вправе гордиться и тем, что в его произведениях нашли отражение наши люди. Разве не близок нам образ сельской труженицы Глаши Коростелевой? С каким живым участием мы следим за ее судьбой на страницах романа «Хоровод». А ведь жизнь Глаши сложилась в некотором смысле трагично. Легкомысленный красавец Николай покидает ее с тремя детьми. Другая от такого удара, вероятно, пала бы духом, но не таков характер Глаши…

Иван Леонтич взглянул на учительницу и сказал:

— Вот что значит пить, не закусывать.

Анна Леонтьевна так и обомлела. Учительница смущенно улыбнулась и села, смутно понимая, что допустила какую-то оплошность. Всем было неудобно за Ивана Леонтича. Варя закусила нижнюю губу и опустила голову. Георгий еле сдерживал себя, чтобы не сказать грубость. Желая разрядить обстановку, Анна Леонтьевна предложила:

— Может быть, молодежь станцует?

Отодвинули стол. Юлька и Варя по очереди стали танцевать с Георгием. Один он был молодой на всех. Анна Леонтьевна наблюдала за Варей. Нисколько она не заморенная. И почему так могло показаться? Вот что делает с женщиной новое платье. Не узнать девчушку. Развеселилась, разрумянилась. Прямо красавица, да и только.

Когда музыка умолкла, Тополев шепнул Юльке:

— Давайте уйдем?