На исходе ночи

Николай настаивает, чтоб я вышел к общему завтраку:

— Иначе перед прислугой неудобно, да и дядя Валерьян обидится: он тебя помнит с ученических времен и как-то спрашивал, что это тебя не видать.

В столовой строгая мебель темного дуба: слоновой тяжести стол, по которому можно проехать в легком шарабане, стулья с высокими резными спинками, два буфета мореного дуба с узорчатой резьбой. Стены обиты дубовой панелью, большей частью гладкой, а кое-где с фигурной накладкой. На стене против окон пущены две продолговатые панели черного дерева с драгоценными инкрустациями — знак богатства и безвкусия.

Лакеи прислуживают во фраках и в безупречно чистых крахмальных сорочках.

— Не подумай, что голландского полотна, — шепнул мне Николай, — из английского льна, специально для них выписывается.

При обращении к нам лакеи говорили «сэр», но, как их ни учили, произносили они каждый на свой лад. Молодой кудреватый простачок, не очень, видно, обтесанный, сбивался на простое русское «сер»; старик, очевидно много в жизни тертый, перебарщивал в английскую густоту и произносил скорее «сыр», а чернявый широкоскулый татарин, как после я узнал — в третьем поколении официант, говоривший немного и по-французски, несколько французил, и у него выходило иногда «сеор», а иногда «сир».

К завтраку вышли Валерьян Николаевич, в прекрасно сшитом смокинге, и его жена Ксения Георгиевна, в платье красного бархата с высоким глухим воротником и длинными узкими рукавами на пуговицах от локтя до запястья, а у запястья окаймленными кружевами. Ее волосы были темно-рыжие, но ударяющие не в красное, а в буроватость, глаза почти совсем зеленые, кожа — белизны ландыша. Я видел ее в первый раз. Она была полна, но полнотою цветущей и грациозной; только руки ее были слишком ленивы и мясисты.

За хозяевами появился человек с низким лбом, птичьим носом, с осиной талией, в шелковой темно-синей короткой поддевке, обтянутой и общелкнутой на торсе и спадающей ниже в бесконечных волнах больших и мелких складочек. Валерьян Николаевич рекомендовал:

— Мой лучший друг — директор моей беговой конюшни, Клавдий Никитич Заозерный.

Основным блюдом за завтраком был бифштекс. Ксения Георгиевна, которая, как вошла, все время молчала и даже ничего не ответила, когда меня ей представляли, при бифштексе наконец открыла уста.

— И окаянный его знает, повара нашего, учу, учу, — и как об стену горох: опять передержал бифштекс. Всё норовят по-русски, побольше поджарить, а мы с Валерьяном и Коля любим совсем кровяной, по-английски. И ведь давеча утром в сенях встретила, сказала: «Смотри, Егор!» — а он все свое, хоть кол ему на голове теши.

Официант-татарин забеспокоился:

— Прикажете переменить, миссис?

— Ну, Валерьян, ну, скажи ему, пожалуйста, этому дураку, и опять в который раз, что я не люблю, когда меня так называют, я не кошка. Вы слышите? Как вас зовут? Забываю. Слышите? Я не кош-ка… Понятно? Не кошка. Меня надо звать «барыня», а не «кис-кис» и не «леди».

Валерьян очень спокойно и холодно, с оттенком скуки, протянул:

— Примите это, Василий, к исполнению.

— Слушаю-с, сир!

— Ах, опять «сир»! — поморщился Валерьян.

А Ксения Георгиевна поспешила мне объяснить, показав на татарина:

— Этот никак не может понять, что «сир» по-французски значит государь. Очень тяжело с этими людьми.

Но как блистательна ее наружность! И, может быть, она даже неглупая, лоб у нее широкий, шишковатый, подбородок властный, а в глазах так много веселых искорок, как мошек над зеленым прудом в знойный, душный день.

— Ну, потерпи немного, Ксюша. Осталось недолго.

Затем, мне в пояснение, Валерьян Николаевич добавил:

— Мы скоро уезжаем за границу. Конец масленой недели проведем в Серпухове. Это уж у нас родовой обычай — прощеное воскресенье проводить в семье всем вместе. Вы знаете, в этот вечер перед великим постом младшие у старших, а старшие у младших, все друг у друга просят прощенья за вольные и невольные обиды. Ну, а на первой неделе поста мы уедем уже за границу — паспорта в кармане. Думаю вначале посетить Скандинавию, там у меня есть дело. Я задумал строить в Подмосковье новую дачу. Вы ведь знаете нашу старую, гащивали там у Николая школьником. Не нравится она мне. Теперь думаю в Швеции или Норвегии закупить лесу на постройку дачи. Не удивляйтесь, скандинавский лес приятнее нашего. А после Скандинавии проедем в Англию, у нас есть друзья в Оксфорде. Когда-то меня с ними в Петербурге познакомил один наш ученый, он долго профессорствовал в Англии.

— И в Кембридже у вас кто-то есть? — услужливо вставил Клавдий Никитич.

— Ах да, и в Кембридже!

— А после Англии, конечно, уж в Париж. Ах, Париж, Париж! — вздохнула Ксения Георгиевна.

— Это устарело — Парижем увлекаться, Ксюша.

— Ах нет, Валерьян, Париж — это моя мечта!

— Вы бывали в Париже? — спросил я Ксению Георгиевну.

— Пока нет еще.

— Предсказываю, в Париже вы будете иметь громоподобный успех, — снова ввернул словечко Клавдий Никитич. — Вы по наружности фламандка.

— Из медынского уездного купечества, — съязвил Валерьян Николаевич.