На языке эльфов

Кошмар… Я такой дуралей. Слишком удивлен самим собой, не замечаю, как начинаю качать головой: вторю своим возмущениям. А ты видишь все, ты все хочешь знать:

– О чем ты сейчас подумал?

О том, что ты меня погубишь.

– О смерти.

– Моей? – И улыбаешься. Я по голосу понимаю и вижу все тем же периферийным, как ты поворачиваешь ко мне голову.

– Своей.

Все еще слежу за шинами и механическими крыльями, генерируя быстро капитулирующий пар. А ты молчишь. Смотришь. У меня щека горит от давления твоих глаз. У меня все внутри горит.

От тебя.

Можешь сделать так, чтобы это прекратилось?

– Как долго ты был эльфом?

Не можешь. Упрямый. Тебе зачем-то все нужно знать. Неважно, что ли, что?

– Три с половиной века.

– Это не очень долго. Если сравнивать с твоим отцом.

– Верно, – киваю, чувствую, что рюкзак начинает съезжать, поудобнее забрасываю и снова цепляюсь обеими руками. – Совсем ничтожное число, которое я растягивал силой.

– Почему силой?

– Потому что остался один.

Один. Это не ноль. Но ближе к нему, чем все остальные.

– Что случилось с родителями?

– А что с ними обычно случается?

– Много чего, – спокойно принимаешь все мои словесные царапины.

– Верно. Вот и с моими случилось.

– Не хочешь говорить об этом?

Желание – только вспышка.

– Хочу, чтобы ты блеснул знаниями, Чон Чоннэ. – Через минуту может измениться. – Скажи мне, что такого значимого произошло в девяносто девятом году одиннадцатого века.

Ты, конечно, думаешь недолго. Ты, разумеется, знаешь правильный ответ:

– Первый крестовый поход.

Мне и не нужно помнить, что я чувствовал. Можно лишь пользоваться образами в голове: мечами, криками, огнем.

Умер Ибн Сина, мы ушли в Иерусалим.

Мы. У меня была очень красивая мать. С красивыми матерями размахивали не только мечами. У меня был очень решительный отец. Он убил мою красивую мать, а меня лишил сознания и спрятал. Когда я пришел в себя, у меня уже не было решительного отца.

– Неважно, эльф ты или человек. – Насколько мудр или сдержан. – Нам всем больно терять своих любимых.

Ты опять молчишь. Не отворачиваешься, а я пытаюсь не реагировать. Видеть птиц и рассматривать кусочки неба над рекой впереди.

– Как ты жил после их смерти?

А как остальные живут? Все живут? Или кто-то не может.

– Я не помню чувств, могу только сказать, как все было. Голые факты. Когда я о них говорю, кажется, что я хладнокровен.

– Что, если я все равно считаю, что ты самый чувствительный эльф, которого я знаю?

То ли подбадриваешь, то ли играешься.

– А ты знаешь много эльфов?

– Нет, – решительно так. – Но я читал Толкина.

Ох.

Снова машинально склоняю голову. И так же на рефлексах вздыхаю.

– Не вздыхай. – Твой пар врезается в пространство моего. Так же сокрушительно погибает. – Лучше скажи, во многом он был прав?

– Почти во всем, конечно, – я отвечаю и чувствую, как поднимается сильный ветер. Лезет мне под свитер, расталкивает нетрезвые хлопья, отбрасывая к стенам и окнам. – Толкин был умен, пытлив, хорошо знал скандинавский и кельтский фольклор, а откуда, ты думаешь, этот фольклор взялся? – Добирается до моих волос, сыпет пепельным песком на глаза. – И он, очевидно, в какой-то период времени был знаком с эльфом. Возможно, во время войны. Или после.

– Это… – это повод оставить меня одного, Чоннэ, – звучит как сенсация.

– Или как мое предположение.

– Знаешь, чего я не могу понять? Почему ты все помнишь? Это все могут? Эльфы, имею в виду. Это что-то вроде дара?

Знаешь, чего не могу понять я? Отчего ты такой неугомонный и зачем делаешь вид, что веришь всему, что я говорю?

– Это что-то вроде проклятия.

– То есть?

– Ты же читал Толкина, – напоминаю серьезно. – Должен знать, что бессмертие – не идеал. Эльфа может погубить великая скорбь или великая тоска. Он уязвим к физическим атакам, как и люди. Если его убьют обстоятельства, земной путь просто прекращается. – Как у всех. Обрывается. Отрезается. – Вечная же память при смертной жизни – удел тех, кто пренебрегает даром бессмертия. – Здесь мне нужно смотреть тебе в глаза. Оборачиваюсь. Подмигиваю, как это любишь делать ты. – Удел самоубийц.

Нужно ли быть чрезмерно драматичным, когда говоришь о суициде? Думаю, нет. Думаю, драмы будет предостаточно уже после него. И столько же до.

Ты разглядываешь мое лицо, рыщешь в глазах, наблюдаешь, как ветер перебирает пряди. А я смотрю за твоими. Смысла нет поправлять и убирать за уши. Им хорошо. Они свободны, веселятся.

– Ты убил себя? – уточняешь, а я думаю: как же странно все это.

Говорить про меня первого, сопоставлять со мной сегодняшним.

Эльф-самоубийца. Все странности вот с этого словосочетания. Отец успел научить меня выживать самому и лечить других. Я все время перемещался, зарабатывая на врачевании, но смерть все равно меня нагнала. Не так, как других.

Иначе. Числом и давлением.