На городской стене

– Еще одну услугу, сахиб, раз уж ты пришел так кстати, – промолвила Лалан. – Можешь ты, – (очень приятно, когда Лалан говорит вам «ты»), – провести этого старика через город к Кумхарсайнским воротам, ведь всюду войска, и они могут обидеть его, потому что он стар. Я думаю, что там ему удастся найти повозку, которая отвезет его домой. Он мой друг, а ты… больше, чем друг… потому-то я и прошу тебя.

Насибан нагнулась к старику и сунула ему что-то за кушак, а я поднял его с пола и вывел на улицу. Пересекая город с востока на запад, мы не могли избежать встреч с войсками и толпой. Задолго до того, как дойти до улицы Всадников, я услышал крики британской пехоты, весело оравшей:

– Вперед, мерзавцы! Вперед, дьяволы! Двигайтесь! Проходите вперед, сюда! – За этим следовали удары ружейными прикладами и крики боли. Войска били толпу прикладами по голым ногам, ни одного штыка не было надето. Мой спутник что-то шептал и бормотал, и мы шли, пока толпа не отнесла нас назад, и тогда нам пришлось пробивать себе дорогу к войскам. Я схватил его за руку и нащупал на ней браслет, железный браслет сикхов, но я ничего не заподозрил, ибо десять минут тому назад Лалан обвивала меня своими руками. Трижды толпа оттесняла нас, и, когда мы пробили себе дорогу, избежав британской пехоты, оказалось, что нам навстречу едет сикхская кавалерия и гонит перед собой другую толпу древками своих пик.

– Кто эти собаки? – спросил старик.

– Сикхи-кавалеристы, отец, – ответил я, и мы стали протискиваться вдоль ряда лошадей, стоявших попарно, и встретили помощника комиссара, в помятом шлеме, окруженного кучкой людей, пришедших из клуба играть роль констеблей-любителей и успевших оказать немалую помощь полиции.

– Мы будем гнать их до зари, – сказал Питит. – Что это у вас за безобразный приятель?

Я только успел вымолвить «Покровительство сиркара!», как вдруг новая толпа, бегущая впереди туземной пехоты, унесла нас на сто ярдов ближе к Кумхарсайнским воротам, и Питит исчез, как тень.

– Не знаю… не могу понять… Все это ново для меня, – простонал мой спутник. – Сколько войск стоит в городе?

– Сотен пять, кажется, – ответил я.

– Лакх людей побежден пятью сотнями… И среди них сикхи! Истинно, истинно, я старик, но… Кумхарсайнские ворота как будто новые. Кто стащил с них каменных львов? А где же водопровод? Сахиб, я очень стар, и, увы, я… я не в силах стоять. – Он упал под Кумхарсайнскими воротами, где было тихо.

Из мрака выступил толстый джентльмен в золотом пенсне.

– В высшей степени любезно с вашей стороны привести моего старого друга, – сказал он сладко. – Он землевладелец из Акалы. Ему не следует оставаться в большом городе, охваченном религиозным возбуждением. У меня здесь имеется экипаж. Вы действительно очень любезны. Не поможете ли вы мне посадить его в экипаж? Уже очень поздно.

Мы втащили старика в наемную коляску, которая стояла у самых ворот, и я повернул назад к дому на городской стене. Войска гоняли народ взад и вперед, а полиция гремела: «По домам! Расходитесь по домам!», и хлыст помощника окружного инспектора беспощадно щелкал. Пораженные ужасом баньи цеплялись за стремена кавалеристов, крича, что дома их разграблены (это была ложь), и дородные всадники-сикхи хлопали их по плечу и убеждали вернуться в эти дома, предупреждая, что в противном случае им придется еще хуже. Кучки британских солдат, по пять-шесть человек, с ружьями за спиной, мчались, взявшись за руки, по переулкам и с криками и песнями наступали на ноги индуистам и мусульманам. Никогда еще религиозный энтузиазм не подавляли так систематически, и никогда несчастные нарушители тишины и спокойствия не казались такими истомленными и измученными. Их выгоняли из ям, из-за углов, из-за колодезных столбов, из хлевов и заставляли расходиться по домам. Если же, за неимением постоянного местожительства, им некуда было пойти, тем хуже доставалось их ногам.

Вернувшись к дверям Лалан, я наткнулся на человека, лежавшего на пороге. Он истерически всхлипывал, и руки его трепетали, как крылья гуся. Это был Вали-Дад, агностик и атеист, босой, без чалмы, с пеной у рта; грудь его была разодрана, и из нее сочилась кровь – так яростно он бил себя в грудь. Рядом с ним лежала сломанная ручка факела, и, когда я наклонился к юноше, дрожащие губы его пролепетали:

– Йа, Хасан! Йа, Хусайн!

Я протащил его несколько ступеней вверх по лестнице, бросил камешек в выходившее на улицу окно Лалан и поспешил домой.

Почти на всех улицах настала глубокая тишина, и холодный предрассветный ветер свистел между домами. В центре площади Мечети какой-то человек склонился над трупом. Череп покойника был разбит ружейным прикладом или бамбуковой дубинкой.

– Одному человеку надлежит умереть за народ, – мрачно произнес Питит, приподнимая бесформенную голову. – Эти негодяи начали слишком явно показывать свои зубы.

А издали доносилось пение солдат. Они распевали песню «Пара чудных черных глаз», загоняя остатки бунтовщиков в дома.