На Двине-Даугаве

— Стало быть, позволено. Подслушал я один раз в рисовальном зале разговор. Я это тебе под секретом говорю. Не хотел подслушивать, а так случилось. Ты ж знаешь, в рисовальный зал пускают только со второго класса. И старше. А нашему брату туда ходу нет. Ну, я, конечно, сразу и задумал туда попасть. Там всякие фигуры стоят из белой глины, гипс называется. И белые маски висят по стенам — одна будто смеется, другая плачет… Занятно! И вот как-то раз вижу: выходит из этого зала Резонов… Не знаешь разве Резонова? Ну, учитель рисования, длинный такой и волосы чуть не до плеч. Он хороший. Одним только плох: нельзя на него ставить — первый никогда не выйдет на урок, я уж это заметил. Ну ладно. Вышел он в коридор, а ключи в двери оставил. За дверью, чую, тихо. Ну, я, конечно, в зал. Ничего я особенного не хотел: погляжу только, думаю, что за фигуры. Постукаю: пустые внутри или нет. И постукал пальцем — пустые, звенят… Только постукал — возвращается Резонов, а с ним почему-то идет и «голубчик», Стрелецкий. Я прямо так и сел на пол, позади парт. Им меня не видать. Резонов говорит шутя, что ли: «А вы, Виктор Аполлонович, все еще занимаетесь своим ростовщичеством?» Тот посмеивается: «Что вы, за кого вы нас принимаете?» Значит, и впрямь шутят. А впрочем, не поймешь… Резонов говорит как будто всерьез: «Ведь вы с бедняков дерете. Богатенькие-то у Ямпольских всегда могут купить. А если и задолжают случайно вам, так на другой же день возьмут денег у папеньки, да и отдадут вам, лишней копейкой только и расплатятся». Стрелецкий на это: «Все делается с ведома господина директора. Взимание известного штрафа за неаккуратность в платеже дис-ци-пли-ни-рует учащихся. Мера вполне педагогическая». Да. «Ну хорошо, — это Резонов говорит. — А деньги куда идут?» Стрелецкий — слыхал, как он смеется? Хе-хе-хе. «Хе-хе-хе, разве вы не знаете о благотворительной деятельности супруги господина директора, а также госпожи Дзиконской, супруги полицмейстера, и других известных дам нашего города? Деньги идут исключительно на благотворительные цели». — «А вы отчитываетесь перед кем-нибудь?» — «Только не перед учителем рисования, хе-хе-хе». С этим «хе-хе-хе» он и ушел. Резонов походил-походил по залу, взъерошил волосы. Бормочет: «Черт знает, что такое!» И вдруг — представляешь себе картину — видит меня за партой, на полу. Я вскочил: что он теперь обо мне подумает? А Резонов только засмеялся: «Хорош! Давал черт грош… и то пятился». Ну, я и понял: обошлось. Да как брызну из зала… Он ничего, хороший, Резонов-то, только ставить на него нельзя — верный проигрыш.

— Выходит, что Стрелецкому позволено это, деньги идут не ему?

— Выходит, позволено. А деньги-то все-таки идут ему. По крайней мере, большая часть.

— А ты откуда знаешь?

— Говорят.

— Ну, говорят… мало ль что говорят.

— Говорят еще, что ему кой-кто из родителей к именинам букеты посылает. А в букете — кредитка. Ну, и уж сынок такого родителя ни в чем дурном целый год замечен не будет. А на следующий год — еще букет…

— Мало ль что говорят.

— Да вот про Голотского же не говорят! Он инспектор, ему и кредитку следовало бы покрупней, а вот не слышно про него.

Гриша замолчал, подавленный, со скукой глядя на сетку дождя, которая все темнела, становилась гуще… Наконец сказал нехотя:

— Хотел я с тобой про Дон… А ты вон какой разговор завел.

— Да ведь разговор-то с чего начался? С твоего долга Стрелецкому! Ну, прощай, я уже дома. Спасибо, что проводил.

— Не отдам я ему долга. Я и ленточку-то его выбросил в бурьян! Нет: шесть копеек отдам. Что должен, то и верну. Или — десять копеек. Гривенник я как-нибудь достану.

— Гривенник он у тебя не возьмет. Вот как рубль нарастет, тогда он тебя и настигнет.

— Посмотрим, как еще он меня настигнет. Не дамся!

— Посмотрим.

9

Ждать долго не пришлось. На другой же день Стрелецкий подошел к Грише и спросил:

— Почему не поклонился мне?

— Когда?

— А тогда, когда встретился со мной.

— Где? Я… не видал. Не заметил.

— Ты меня не заметил, а я тебя заметил. У меня вас четыреста человек, и я всех вас замечаю. А ты вот меня не заметил. Оч-чень странно.

Гриша молчал, беспомощно озираясь.

— Ну, вот что, дружок, — ласково сказал Виктор Аполлонович: — в следующий раз, если ты вздумаешь мне не поклониться при встрече, будешь записан в кондуит. Мне твой поклон не нужен, голубчик, но таково правило в нашем учебном заведении. И его надо соблюдать!

Гриша долго глядел вслед уходившему надзирателю. Обтянутые ляжки Виктора Аполлоновича, как всегда, равномерно подрагивали на ходу. До чего же противно!

Дерябин-то, выходит, прав.

А вот и сам Петр, почему-то взъерошенный, красный. Подойдя поспешно к Грише, он раскрыл широкую свою ладонь:

— Бери сколько хочешь. Хоть половину!

На дерябинской ладони лежала пригоршня медяков и гривенников.

— Целых шестьдесят копеек! — ликуя, сказал Дерябин. — Я сегодня на Делюля поставил. Молодец ксендз — выручил, опять первым вышел на урок. Ну, что молчишь? Хочешь теперь сам сыграть?