На Двине-Даугаве

В училище в его присутствии начинали беседы вслух на исторические темы:

«Ты знаешь, в Москве в старое время была слобода, Стрелецкая. Там жили стрельцы, держали у себя во дворах всякую живность. Ну, там кур всяких, петухов, коз. Вот оттуда и пошла порода козлов стрелецких, самых, между прочим, скверных на свете».

Гриша, выслушав, нехотя усмехнулся:

— Мальчишество все это.

— Давно ль ты такой взрослый стал? — возмутился Никаноркин.

— Мы превратили жизнь Стрелецкого в ад! — закричал Кобас. — Ему пришлось уйти от нас в помощники начальника тюрьмы.

— Видно, служба ему показалась там выгодней, вот он и ушел.

— Нет! — решительно ответил Грише Земмель. — Там ему не выгоднее. Ему выгоднее было в реальном училище.

— Мальчишество, мальчишество! — упрямо повторил Гриша.

Он-то сам успел понять невысокую цену своей ребяческой выходки, обошедшейся ему так дорого.

Он даже не сердился больше на «козла».

Все равно ведь скоро Стрелецкие и Саношко сгинут с лица земли…

— Но, во всяком случае, дуться тебе на нас нечего, — сказал Никаноркин.

— А я и не дуюсь.

— На улице встретимся — не разговариваешь!

— Некогда. Уроки даю, сам занимаюсь много.

— И важничаешь много.

— Пусть это будет мальчишество с нашей стороны, — заговорил Земмель, — но сделали это мы ради тебя.

— Спасибо!

Все-таки трогательной, конечно, была их забота о нем. И эта глупая их месть, трехмесячная их война со Стрелецким, беспощадная с обеих сторон. И все трое так чистосердечно предлагали Шумову свои учебники, расспрашивали, думает ли он держать экзамены экстерном… Расстались хорошо, дружелюбно.

Но после таких встреч Гриша долго ходил смутный, невеселый.

Однажды, приглядевшись к нему, Оттомар Редаль погнал его на каток:

— Ты станешь сухарь! Ты будешь как червяк книжный. О, это не годится. Бери скорей коньки, айда!

Гриша попробовал возражать — куда там!

Уж если дядя От примется за что-нибудь, так уж все равно поставит на своем. Не стоит и спорить. Надо браться за коньки, успевшие слегка заржаветь, и отправляться куда велят, — другого выхода нет.

Опять сияет электрическое солнце над знакомой алебастровой елью…

Гриша Шумов выписывает на льду сложнейшие фигуры — успел научиться этому искусству. Местные знатоки спорта уже с прошлого года приглядывались к нему: не будущий ли победитель в состязаниях на приз?

Долго катался Шумов… Он то плавно резал вензеля, то самозабвенно кружился на одном коньке.

Какое наслаждение, разгорячившись, но не устав — нет, совсем не устав, — полной грудью вдыхать морозный, чуть пахнущий хвоей воздух!

Наконец он остановился… И увидел Нину Таланову. Ее уже не назовешь девочкой, рыжей девочкой из Приречья!

Рядом с ней стоял офицер, адъютант кавалерийского полка. Фамилия его была… фон… нет, фамилию Гриша не запомнил.

Адъютант был без коньков. Он красовался в особенной, «николаевской» шинели до пят, с голубой пелериной, с бобровым воротником. А на ногах у него были калоши с медными окошечками позади — для шпор.

Он стоял, тихо позванивая шпорой, и глядел черными глазами на Нину Таланову. Мало того — он говорил ей что-то.

Зрелище было нестерпимым.

Согнувшись до отказа — для бешеного бега, — Гриша помчался прочь. Он миновал платную часть катка, перебрался через снежный завал и очутился в полумраке на льду, заметенном белыми косыми гребнями. Это был бесплатный лед, — сухие стебли камыша торчали на нем повсюду, студеный ветер бесприютно свистел в голых кустах… На бесплатном льду катались только мальчишки-малолетки, каждый об одном коньке, заботливо прикрученном веревками к отцовскому валенку.

Даже эти мальчишки некстати нарушали сейчас Гришино одиночество. Мешал и Гриша им. Они опасливо убежали в сторонку, а он, выбирая место поглуше, нашел за черным кустарником примятый сугроб, сел на него, задумался.

До чего все-таки не везет ему — ну ни в чем!

Исключили из реального училища — за пустяк.

Зыбин, которому он так доверился, оказался пройдохой — выжимает из него прибыль. А главное, без этого пройдохи теперь и не обойдешься…

Уехал лучший друг, — никак не мог забыть Гриша о Яне Редале! Остался он один.

Как сиротливо все кругом!

А может, во всем виноват он сам, Григорий Шумов?

Во-первых. Прежде чем отбавлять в пузырек серную кислоту, конечно надо было оглянуться на стеклянную дверь — ну кому ж не известна страсть Виктора Аполлоновича к подсматриванию, к подслушиванию, к шпионажу!

Во-вторых. Он сам ведь отшатнулся от старых товарищей — ото всех, кроме Довгелло, — кто же виноват в этом?..

В-третьих. Пятый год он встречает в городе Нину Таланову — и ни разу с ней не заговорил.

…Шла однажды ему навстречу Нина с подругой, и та сказала громко:

— Вот он идет… Гриша Шумов.

Нина вспыхнула, подняла нос кверху и прошла мимо не глядя.

Ну, и не надо. Ничего теперь Григорию Шумову не надо…

Свистит, свистит бездомный ветер, шелестит сухими камышами…

Кто-то неслышно тронул Гришу за плечо.

Он вскочил.

Перед ним стояла Нина, тоненькая, рыжая.

— Сидит тут один! — сказала она сердито.

— Сижу! — Гриша, чтоб слова не расходились с делом, снова сел на сугроб. — Сижу, а кому до этого дело?