На Двине-Даугаве

— Видал? Это у меня сестрицы такие. Наташка всему заводила!

— И вовсе не я! — пискнули из-под занавески.

— Замри! Или я за себя не отвечаю! Увидишь!

Никаноркин печально поглядел на Гришину «Лису в лесу» и сказал:

— Ну, Шумов, писателя из тебя не выйдет.

— Я и не собираюсь в писатели.

— Не знаю куда ты собираешься, а только, если к концу года не будет у тебя пятерок по всем предметам, узнаешь ты, почем фунт лиха.

— Да что ты пристал? Ну, а если четверка будет или тройка — что, съедят меня?

— Четверку или тройку тебе Стрелецкий выхлопочет — по поведению… Ну ладно, пиши теперь дальше!

Гриша с завистью поглядел на раскрытую чистенькую тетрадь Никаноркина:

— Так писать, как ты, я все равно не научусь.

— Ерунда! Каждый может научиться. Не надо только лодыря гонять.

— Это я-то лодырь?

— А если не лодырь, значит садись и не стесняйся — трудись! Такая наука, как чистописание, труды любит.

— Ну, труды трудами, а кроме того, и талант, видно, нужен.

— Меня мой батька научил, вот и весь талант. Он писарем был на военной службе. Там уж научат, будьте спокойны!

— Тебе хорошо, тебя батька выучил. А мой сам плохо пишет.

— Я тебя выучу!

Грише такие слова не понравились. Тоже еще, учитель нашелся!

— Чего надулся? — спросил Никаноркин.

— Много учителей вокруг развелось. Довольно мне одного Невинного — по чистописанию.

— Невинного?!

— Ага. Ивана Ивановича. А ты меня учить не можешь. Сам подрасти сперва. Помочь — пожалуйста, а учить — это только Невинный может.

— Многому он тебя научил!

В тот вечер они не раз принимались ссориться. Никаноркин терял терпение, ругал Гришу, бегал за занавеску — усмирять сестер…

Гриша два раза брался за шапку, хотел уйти.

Но Никаноркин говорил яростно:

— Не выпущу из этой комнаты, пока не добьемся толку! Берись за вставку, пиши!

Он говорил это с таким напором, что Гриша, удивляясь сам себе, с чего он начал слушаться этого востроносого, оставался в конце концов и снова брался за перо.

Трудились оба долго… Когда у Гриши уж совсем не хватало сил, даже жарко стало, в комнату вошла маленькая женщина в платке, поставила на стол тарелку с орехами, подала Грише негнущуюся ладонь и опять ушла, хорошо, ласково улыбнувшись.

Никаноркин подал пример: первый, раньше гостя, принялся щелкать орехи своими крупными белыми зубами. Делал он это расторопно, быстро, как и все, за что брался.

Гриша сперва стеснялся, ожидал, что вот-вот за занавеской опять засмеются — над кем? Над ним, конечно.

Но тут-то как раз и наступила долгожданная тишина: то ли девочки куда-то ушли, то ли истребление без их участия орехов не располагало к веселью.

Уничтожив при слабой Гришиной помощи все орехи, Никаноркин отодвинул тарелку и сказал решительно:

— Ну, за дело!

Гриша подивился его упорству. И без всякого воодушевления опять взялся за перо.

— Не ленись, братец, не ленись! — покрикивал Никаноркин, совсем уж входя в роль учителя. — Привык, что все тебе в рот само валится. Не ленись!

Теперь возня за занавеской больше не мешала Грише, и дело как будто пошло быстрее.

Никаноркин наконец сказал с удовлетворением:

— Ну, вот теперь у тебя что-то получается. Все-таки буквы, а не коровьи рога. И то хлеб.

На стене прохрипели часы-ходики, и Никаноркин без церемонии погнал гостя домой:

— Ступай! Поздно… Наскочишь на надзирателя — не поздоровится.

— Ну! Он в эти края небось и не заглядывает.

— Плохо ты еще знаешь нашего «голубчика». Говорят, он недавно ловил семиклассников где-то за огородами. Вон куда забрался, не пожалел ног! Это у него вроде охоты, без этого скучно ему.

Надевая пальто, Гриша (надоело ему чистописание!) заговорил о делах посторонних:

— Слушай-ка, я думал раньше, что в реальном всё больше баре да богачи учатся, а на самом-то деле смотри: у тебя отец приказчик, у меня — садовник, потом, еще я одного знаю (Гриша вспомнил Леховича) — у того батька, оказывается, конторщиком служит на лесном складе.

— Ну и что ж? А есть и баре, богачи. Что ж, разве ты не видал их у нас в классе?

— Не видал.

— А Шебеко? Он богатый, у него отец тайный советник. А Самуил Персиц? У Персицев дом самый большой в городе, в пять этажей. Ну, Самуил хоть не чванится, а Шебеко, тот — фу ты, ну ты, ножки гнуты!

— А что это такое — тайный советник?

— Чин такой. Вроде генерала. Кому этот чин пожалован, тот может самому царю тайные советы давать. Например, посоветовать секретно, с кем воевать, а с кем лучше не надо.

— Насоветовали царю воевать с Японией, а японцы нас побили.

— Нас? Нас они не побили. И не побьют никогда. Мой отец говорил: «Они не русского солдата побили — нашего солдата им ни за что не осилить, — они царских генералов побили!»

Гришу такой разговор воодушевил — солдат он уважал. Он тут же хотел было рассказать Никаноркину об Иване-солдате, но в комнату вернулась низкорослая женщина — мать Никаноркина — и приветливо протянула руку:

— Заходите, молодой человек.

За юбкой матери прятались обе девочки. Потом они осмелели, подошли к Грише и совсем так же, как мать, подали ему негнущиеся маленькие ладашки.

Гриша вдруг почувствовал, что вся семья Никаноркиных ему очень нравится, особенно быстроглазая Наташка.