На дальних берегах

…Мехти вспомнил небольшой двухэтажный дом на улице Касума Измайлова, где он жил. Рядом с домом росла хрупкая ива, и напротив была школа № 19, где он учился. Особенную любовь питал Мехти к своему учителю Сулейману Сани Ахундову — одному из азербайджанских писателей. Может быть, поэтому Мехти страстно полюбил литературу (запустив другие предметы — математику и химию) и еще с детства начал писать стихи, вернее, сказки в стихах: «Заяц против волка», «Петух-глашатай»… Но поэтом он не стал… И ему вспомнились первые его рисунки в школьной стенгазете, где он был редактором и художником: «Первая электричка, уходящая из Баку на нефтяные промыслы», карикатура с изображением злого, страшного и в то же время уродливо-смешного кулака, замахнувшегося оглоблей на первые колхозы, «Первая азербайджанка-инженер на трибуне». Это были злободневные плакаты и карикатуры, и все в них было «первым»: страна тогда только начала создавать первые колхозы, институты выпускали первые сотни азербайджанок-инженеров, врачей и агрономов. И Мехти был очевидцем этих событий… Умерла мать. Мехти еще крепче привязался к тетке — старшей сестре покойного отца, очень старой, но крепкой и бодрой женщине. Все звали ее биби. Она рассказывала ему о подвигах его отца, о борьбе с бандитизмом в первые годы советской власти, показывала именные подарки, полученные отцом за храбрость.

Как-то один из учителей их школы был командирован в далекий горный район Азербайджана, а привезли его мертвым. Люди рассказывали, что его убили бандиты, и Мехти воочию убедился: существуют враги, и они убивают… На следующий же день Мехти подал заявление в комсомол, но его не приняли из-за возраста… Потом — художественное училище… Началась новая жизнь. Сейчас, лежа на сухой осенней листве, он вспомнил одну из первых своих работ: тусклый свет темницы, в которую заключены двадцать шесть комиссаров, и яркий луч, освещающий руку одного из них, выводящего на сырой стене слово: «Коммунары»… Мехти, кажется, удался этот групповой портрет пламенных борцов за свободу. Прежде чем написать картину, он тщательно изучил все материалы и документы, связанные с предательским расстрелом бакинских комиссаров озверелыми английскими интервентами. Мехти хотел, чтобы перед мысленным взором зрителя возник волчий облик «цивилизаторов», которые вторглись в его родную страну, мечтая прибрать к рукам ее богатства, отнять у людей свободу и счастье. А сколько еще кровавых трагедий, сколько предательств и преступлений, связанных с именами английских и американских империалистов, хранит память народов! «Мы никогда не забудем об этом», — как бы говорил Мехти своей картиной.

…Прощай, рабфак! «У нас будет сын…» — оказала Таня. Она все жаловалась, что ноги у нее опухают, трудно стало надевать туфли. «Если будет сын, назовем его Петром», — решил Сергей Николаевич.

…Мехти стоял перед комсомольцами и, сильно волнуясь, рассказывал свою биографию. Он рассказывал о пионерском отряде, об отце своем, старом коммунисте, которого он потерял очень рано. Обещал, что постарается стать настоящим художником. После него выступил комсомолец Адигезалов и разразился длиннейшей проповедью. Он сказал, что Мехти должен покончить с «бесшабашным упрямством». А Мехти и впрямь даже в пионерских играх стремился выискивать для себя что-нибудь поопасней да порискованней, и поступки его не всегда укладывались в нормы, предписанные старшим вожатым. Адигезалов говорил, что ему, Мехти, нужно «категорически», «коренным образом», «раз и навсегда» перестроиться и стать таким же, как все присутствующие, и, в частности, таким, как он, Адигезалов. Мехти не выдержал, вскочил с места и с жаром заявил, что «перестраиваться» не станет и что ему не хочется быть похожим на Адигезалова, так как тот «трус и растяпа». Адигезалов потребовал доказательств. Мехти привел их. Собрание затянулось. В конце концов Мехти в комсомол приняли, а перестроиться предложили Адигезалову.

…На карте страны появились названия новых городов. Красная Армия разгромила японцев у озера Хасан. В эти дни Сергей Николаевич был принят в Военно-воздушную академию. Он и Таня с маленьким Петром на руках проходили мимо площади Пушкина в Москве. Петя протянул руку к разноцветным шарам, которыми торговал старик-бородач. Ему купили красный шар. Вскоре он упустил его, шар унесся далеко в небо. Он становился все меньше и меньше… Петя заплакал, и ему обещали купить новый шар.