На дальних берегах

— Бросьте этот хлам в камин, — посоветовал он. — Кстати, почему вы сидите в холоде?

— Я здесь бываю только тогда, когда хочется немного почитать. Тут тише… А остальное время я провожу в другой комнате, — охотно объяснил Мазелли.

Эсэсовец, сердито буркнув что-то, ушел. Когда шаги его совсем стихли, Мазелли снова включил диктофон.

Под конец беседы Карранти попросил Шульца выдать ему пропуск.

— Пропуск? — удивился Шульц.

— Ну да, ту оранжевую карточку, которая служит у вас пропуском.

Шульц испытующе взглянул на Карранти. Откуда он знает об этом пропуске? Но не выдавать ему гестаповского документа не было оснований. Шульц вынул из бокового кармана оранжевый бланк и, помедлив, вписал туда имя Карранти.

— Кстати, — спросил он у американца, — что вы думаете насчет Михайло? Можно ли, наконец, избавиться от его визитов в Триест?

— Михайло слишком опасный враг. Он пользуется большой популярностью у местного населения, — после паузы ответил Карранти, — и мне кажется, вы слишком мало обещаете за его голову… Следует хотя бы удвоить сумму.

— Да, пожалуй, вы правы. Денег тут жалеть не приходится.

Они спустились в вестибюль, где адъютант отрапортовал своему начальнику, что за истекшее время в доме ничего не случилось, если не считать того, что хозяин читал вслух «Фауста».

Шульц не придал этому особенного значения и, попрощавшись с Карранти, ушел. Но Карранти показалось, что дело тут нечисто… Вряд ли Мазелли питал особую любовь к литературе. По-видимому, за этим чтением, как и за всем, что делал Мазелли, скрывается какой-то подвох. Еще в Штатах Карранти ознакомили с характеристикой этого пройдохи: его излюбленным занятием была торговля секретами. Продавал он их без разбору, кому угодно, лишь бы платили. С ним нужно быть осторожней… А лучше всего — вообще не быть с ним.

В это утро в городе дул норд-ост, которого так боятся в Триесте. Женщины, укутавшись в шали, выбегали на улицу и затаскивали своих детей в дома.

Горожане старались поскорей укрыться от ветра. Раньше всех опустели улицы северо-восточной, портовой части города. Убежищем для людей служили здесь плохонькие, дешевые трактиры; они не вмещали всех, стремившихся сюда; люди садились на полу, тесно прижимаясь друг к другу, и ждали, пока стихнет ветер… В торговой части города все чаще раздавался звон оконных стекол. Патрульные прятались в подворотнях. По безлюдным улицам изредка проезжали грузовики, крытые тентами. Город, казалось, стонал под ударами ветра. В домах хлопали и скрипели двери. Выли телеграфные провода. Ветер крепчал с каждой минутой.

Он носился и над прибрежной равниной, вздымая над морем водяную пыль, и слабел лишь у подножья гор, а еще дальше, среди хребтов, стихал вовсе…

В горах скрывались партизаны, лишенные еды, питьевой воды, тепла, постоянной связи. Начавшаяся оттепель сделала горные тропы скользкими, опасные кручи — непреодолимыми.

Иссяк последний мешок муки, была съедена единственная корова, люди курили мох. Курили даже некурящие. Как-то, три дня тому назад, Сильвио принес убитого фазана. Стрелять партизанам не разрешалось. Юноша убил птицу, бросив в нее камень. Крохотные куски фазана были розданы только больным; но и каждый из них старался уступить свою долю товарищам. Сильвио теперь часто стал уходить с Васей на охоту, беря с собой наспех вырезанные рогатки. А партизаны при малейшем шорохе вздрагивали и устремляли взгляд на ветви деревьев. Но удача с фазаном не повторилась. Зато в бригаде любили шутить.

— Эй, Анри, торопись, упустишь! — кричали товарищи.

— Этого? Нет, мне у него перья не нравятся, — отвечал Дюэз, отворачиваясь от высокого дерева. — Я люблю фазана с пурпурным хвостом и хохлом на макушке.

— Ох, какой разборчивый!

— Такой уж уродился… Не люблю изменять своему вкусу.

— Вкус у тебя недурной!

— То же самое сказала мне красотка Розита, когда я поцеловал ее в субботу вечером, возвращаясь в деревню, и предложил ей стать моей женой. Она мне не ответила «да». Она шепнула: «Знаешь, Анри, у тебя недурной вкус».

Все дружно смеялись, забыв и о голоде и о жажде.

К середине дня часовые заметили крохотную фигуру человека, карабкающегося в гору. Человек не пошел по обычной тропе, а исчез в лесу. Вскоре он показался на узкой, мало кому известной горной тропинке, вытащил большой белый платок, вытер им лицо. Это был условный знак: он убедил часовых, что человек — свой. Пришедший оказался старым священником. Дозорные окружили его, но старик, не отвечая на расспросы, молча прошел в палатку, где помещался командир.