На боевом курсе (СИ)

Снижаемся, встаём на боевой курс. Проходим над Кенигсбергом. Бомбить его смысла нет. Если только мирное население уничтожать. А крепости ничего не будет. Не те у нас бомбы. Для фортов и казематов они словно для слона малая дробинка. Поэтому спокойно проходим над ними и идём к узкому разрезу в балтийской косе. И над заливом делимся на два потока. Мы с Шидловским и ещё двумя экипажами работаем по звездообразной крепости, наводим страх на защитников, а остальные отворачивают чуть вправо и добивают гавань. И корабли. Насколько это получится…

На боевом! И нас всё-таки обнаружили! Перечеркнули небо перед самолётами ярко светящиеся столбы прожекторов, замельтешили вокруг.

Через открытый настежь бомболюк в кабину врывается слепящий свет, заставляет болезненно вскрикнуть и крепко прищуриться. Через мат в кабине и резкую боль в глазах слышу рёв штурмана:

— Так держать!

И через долгое, долгое мгновение, почти через вечность, звучит спасительное:

— Сброс!

И уходят с держателей бомбы, вздрагивает самолёт, освобождаясь от груза, вспухает вверх. И я не препятствую этому, наоборот добавляю обороты моторам, на автомате, на ощупь. Руки сами делают, что положено, выверенным наработанным движением находят рычаги управления дроссельными заслонками, переводят их в передний сектор. И ухожу, ухожу вверх и в сторону, стараюсь всеми силами вырваться из этого слепящего света. Снова вздрагивает самолёт. А глаза… Глаза пока ничего не видят. Только чувствую текущие по стылым щекам горячие дорожки слёз. И ловлю инстинктивно их языком, слизываю.

Уйти от слепящего света никак не получается, и я, точнее, не я, а что-то внутри меня, то, что сейчас управляет самолётом резко перекладывает штурвал в противоположную сторону, добавляя боковое скольжение педалями, убирает обороты на малый газ и переводит самолёт на снижение. Резко, так, что слышно, как опасно начинает потрескивать фюзеляж, как скрипят натужно его шпангоуты и стрингеры.

И мы выскакиваем из этого слепящего пятна, освобождаемся из цепкой лапы яркого света прожектора. Держу крен, скольжу боком и вниз, ниже и ниже. В глазах крутятся яркие пятна, ничего не вижу. Всё, хватит, пора выравнивать. Обороты вперёд, штурвал на себя и снова крен вправо.

Наконец-то! Среди мельтешения ярких зайчиков проступает передо мной приборная доска, и я чутка убираю крен. Перестарался! Зато ушёл! И только сейчас, когда увидел приборную доску с размытыми пока ещё серыми пятнами приборов, только сейчас услышал ругань и мат в кабине. И дёрнул плечами, пытаясь освободиться от сжимающих их и мешающих пилотированию рук Дудорова.

Не получилось. Оглянулся. Прищурился. Бледное лицо с такими же как у меня слезящимися прищуренными глазами нависло надо мной. Медленно-медленно наклонился почти вплотную ко мне, и вдруг громко-громко, оглушающе проорал в самое ухо через какой-то странный треск. Так, что даже шлем не спас от этого рёва.

— Цел?

Да вдобавок ещё и руками меня затряс.

— Да цел, цел. Отпусти.

И сразу же освободились плечи. Фух, словно гора с них свалилась.

И я закончил разворот, развернувшись носом к тем самым прожекторам.

— Игнат, пулемёт к бою!

Мимо проносится подхорунжий, нежно прижимая тушку «Максима» к груди, отпихивает в сторону Дудорова, мягким скользящим движением падает на колени. В падении распрямляется, пулемёт словно сам собой выскальзывает из его рук, прокатывается немного и утыкается надульником в прикрытую пока переднюю заслонку. Следом плюхается на живот Семён, грохает на пол жестянки с лентами. Тянется одной рукой к заслонке и сдвигает её в сторону, другой тут же достаёт и аккуратно вставляет матерчатую ленту в лентоприёмник. Игнат два раза передёргивает рукоятку, оглядывается на меня и на удивление спокойно докладывает:

— К стрельбе готов!

Ну раз готов… Перевожу самолёт на снижение. Прямо туда, откуда рвутся в небо толстые слепящие лучи. Рвутся, шарятся по ночному небу своими жадными щупальцами. Вот нашарили ещё кого-то из наших, вцепились обрадованно, столкнулись в одной точке, замерли. Вспухли чуть ниже белые шапки артиллерийских разрывов. И я торопливо командую:

— По прожекторам… Огонь!

И мы падаем прямо туда, в эту точку, откуда тянутся эти жадные щупальца. И мерно грохочет пулемёт. И гаснут прожектора. А потом снова вздрагивает самолёт, встаёт на крыло, хрипит и кряхтит от нагрузки, валится боком, клюёт носом, но тут же выравнивается. И ревут обрадованно моторы, тащат нас прочь, подальше от бушующего внизу пламени. Уходим в ночь.

Только сейчас глянул на альтиметр. Потому что очень уж близко оказались волны. Немудрено, летим на каких-то жалких двухстах метрах. Как будто колёсами по волнам чиркаем…