На 127-й странице (СИ)

План убийства в изложении брата выглядел чрезвычайно просто. Перед самым прибытием в порт Йокогамы она должна была позволить Деклеру увести себя в его каюту. Там заставить его раздеться, затем попросить его отвернуться, словно ей стыдно раздеваться при нем, а затем пустить в ход стилет. Брат говорил все эти ужасные вещи так спокойно, как будто делился планами поездки на пикник.

– Но как я могу его заставить что-либо делать? – больше для порядка, спросила Вера. Судя по поведению Федора Викентьевича, который сопровождал ее в поездке до Сан-Франциско, ей и делать то ничего не придется. Все произойдет само собой.

– Я тебе уже говорил, Вера. Ты очень привлекательная молодая женщина, – ответил ей Дмитрий. – Подмигни и любой мужчина побежит за тобой, спотыкаясь.

– Когда все произойдет, сойдешь с корабля, избавишься от документов на миссис Донахью и сядешь на поезд до восточного побережья Японии, – продолжил Дмитрий, хотя всю эту последовательность действий они уже обсудили в течение последнего часа не один раз. – Поселишься в приличной гостинице, телеграфируешь мне и будешь ожидать моего приезда.

Они обнялись. Дмитрий поцеловал ее в лоб и ушел. Вера не знала, что видела брата в последний раз.

Сцена 67

Корабль «Пасифик», на котором Вере предстояло добираться до Йокогамы, ее приятно удивил. Большая и благоустроенная каюта, очень похожий на ресторан капитанский салон, закрепленный за каютой стюард, женский салон, где при желании можно было посплетничать с другими женщинами, все это разительно отличалось от тех условий, в которых ей пришлось ехать из Владивостока до Сан-Франциско. Хотя тогда они казались ей вполне приличными.

С ролью миссис Донахью Вера справилась легко. Брат придумал ей подпись «Зимний рассвет» не просто так. Вера часто замыкалась в себе, что окружающие воспринимали как холодность. Так, что миссис Донахью получилась у нее надменной и неприступной. С общением также не было сложностей. Вере легко давались языки и, благодаря стараниям бабушки, она свободно могла говорить на французском, немецком и английском языках. За акцент Вера не волновалась. Мало ли какой национальности могла быть жена сотрудника американского консульства в Йокогаме. Может быть немкой? А может быть француженкой? В Америке, в стране, созданной потомками иммигрантов, про такое не спрашивали.

Деклер сразу привлек ее внимание. Он отличался от окружающих. Широкоплечий, без бороды и усов, с бритой головой и свежим шрамом он походил больше не на английского лорда, а на восточного разбойника. И еще его глаза, как будто взятые от другого человека. Веселые, смотрящие на всех вокруг, как на маленьких детей. Или это и есть английский снобизм?

Вере было неприятно, когда брат спросил ее про физическую близость с мужчиной. Но почему-то мысль, что надо будет сблизиться именно с Деклером, не вызывала у Веры чувства неприятия. Наоборот, мысль о том, что она будет касаться его руками, всем телом, была ей приятна. В минуты, когда она об этом думала, краска заливала ее лицо, а сердце начинало бешено колотиться в груди. «Если бы я была шекспировской Джульеттой и мне было бы 16 лет,» – думала Вера. – «Я бы, наверное, сказала, что это – любовь».

Но Вере было не 16 лет, и даже не 20, а целых 22 года. Человек взрослеет и с каждым годом простая формула любви «Я хочу тебя, а значит, я тебя люблю» усложняется и обвешивается различными нравственными и просто бытовыми условностями. Их, этих условностей, с каждым годом становится все больше. Конструкция под названием «любовь» становится неимоверно сложной. Человек примеряет эту конструкцию на себя, сравнивает чувства, которые у него есть, с теми, которые согласно, построенной им же самим конструкции, должны быть и разочарованно разводит руками. Нет, то, что я чувствую это – не любовь. И только значительно позже, может быть, уже в пожилом возрасте, когда он гладит рукой руку своей, такой же, как и он, пожилой подруги, он понимает, что зря так усложнял формулу любви. Мне нравится гладить эту руку и осознавать, что другому человеку это тоже приятно. Вот и вся формула.