Мытари и фарисеи

— Спасибо, что выручил. Там в багажнике для Надежды подарок, ну, и для тебя тоже, не забудь достать. Вот такие дела, братка Миколка-паровоз.

Подарок и в самом деле оказался знатный. В большой картонной коробке поверх пакетов со сладостями лежало большое серебряное блюдо с изумительной чеканкой ручной работы, с таким же заварным серебряным чайником и набо­ром расписанных позолотой пиалушек, а для меня чалма, расшитая серебряной нитью.

— Это не Гульман, а прямо падишах, — восторгалась жена, рассматривая подарки, — за что к тебе такая милость? Да, звонили из штаба, там пришла какая- то бумага, надо, чтобы ты ознакомился.

— А ты его евреем называла.

Бумагой оказался ответ из Минска на мой рапорт о переводе в Беларусь. В нем сообщалось, что перевод может состояться в том случае, если я дам согласие на последующее увольнение в запас. Причины не объяснялись. Пришлось звонить Громову.

— В двух словах не обрисуешь, — на минском конце телефонного провода бормочущий голос долго извинялся, — закопался, пойми, здесь надо твое личное присутствие. Ну, сам посуди, как без тебя. Такая кругом заварушка! Народ валом прет! Поэтому договаривайся с Г авриловым и прилетай. Чем скорее, тем лучше.

Гаврилов наигранно вздохнул и поморщился:

— На каком основании я тебя отправлю в Минск? Проездные надо чем-то обосновать. Ладно, — махнул рукой, — начни все обосновывать, с ума свихнешь­ся. Слушай, неужели ты думаешь, что там тебя ждут с распростертыми объя­тиями? Посмотри вокруг! У тебя здесь эскадрилья, скажу, что и полк намерены сохранить. Исламбеков все прокручивает, а там?

— Там родина.

— Что? — он ехидно улыбнулся. — Где ты видишь родину? Мы все в што­поре. Америку с Западом на радостях понос прошиб, такую страну без единого выстрела угрохали, а ты родина. Родина-уродина! Если что, не особо кланяйся, не ползай, таких, как ты, в вертолетной авиации единицы. Да тебя здесь на руках носить будут!

— Носить не надо, мне надо летать.

— Чудак, будем летать! В министерстве обещают топливо по полной про­грамме. Исламбеков сказал им, что вертолеты на земле, народ разбегается. М-да! Думаю, услышали.

Полк оставляли. Гаврилов ожил, посвежел, к нему возвращалась уверен­ность.

***

В Минск я прилетел ранним октябрьским утром почти в пустом самолете. Десяток пассажиров, видимо, из разряда новых преуспевающих бизнесменов, весь полет от Ташкента до Минска глотали коньяк, рассказывали анекдоты, пыта­лись ухаживать за стюардессой, пели песни, бродили, расплескивая содержимое стаканов, по салону, как бродят отшельники в жаркий полдень по пустыне в поис­ках тени, тянули меня к обильному импровизированному столу, сооруженному на пустых креслах, всем своим видом показывая, что жизнь удалась.

В дальнем конце салона, подальше от шумной компании, подняв подлокот­ники кресел, я прилег в междурядье, укрылся шинелью, думая только одну думу: что ожидает в Минске?

Полупустой аэровокзал подавал признаки жизни разве что около тамо­женных стоек, где толпился народ, вылетавший за границу в западном направлении. Таксисты, покручивая на пальцах брелки с ключами, оцени­вали прилетевших, прикидывая, сколько можно содрать за доставку в город- герой.

— Командир, тебе куда? Глазом не успеешь моргнуть. — Увидев моих попут­чиков, они тут же потеряли ко мне всякий интерес и дружно устремились к биз­несменам, еще энергичнее покручивая в воздухе брелками.

В город-герой я катил в полупустом «Икарусе». Водитель, сорокалетний угрюмый мужик в толстом вязаном свитере, устало обронил:

— Скажете, где вам выходить, остановлюсь.

Я был чрезвычайно благодарен ему за такую предупредительность, вежли­вость, вдруг вселившую в меня, не знаю почему, оптимизм.

Вышел у магазина «1000 мелочей», от которого было совсем недалеко до квартиры Анатолия, родственника жены. Автобус аккуратно вписался в реденькое движение разномастного транспорта и исчез за поворотом площади, оставив меня наедине с тем, что называлось огромным городом.

Улицы, подсвеченные желтыми, словно переболевшими лихорадкой, фона­рями и назойливыми огнями рекламы. Дома. Унылые от осенней серости, похожие на вороха изношенных, измятых, пропаленных, простреленных шине­лей, которые за ненадобностью побросали на эту грешную землю, они словно рас­пластались в этих издевательских огнях, кукожась под пронизывающим ветром и ожидая спасения. Поднимавшаяся вверх улица отзывалась негромким эхом на дальний перезвон и перестук трамвая.

Вырвавшийся из-за углов домов ветер, издеваясь над молчаливыми дворника­ми, неустанно махавшими метлами, настырно гнал, кружил в вихре перед собой пестроту медно-желтых листьев, добавляя туда выхваченные из переполненных урн разноцветные обертки, окурки. Стоило сделать пару шагов, как он швырнул все это «богатство» под ноги и начал рьяно хлестать полами шинели по ногам. Куда-то спешившие одинокие горожане подставляли ветру бока, согнутые спины, словно что-то искали в этом огромном городе.

На улице Якуба Коласа у ювелирного магазина стояла продрогшая, нервная толпа, молчаливая, терпеливо сжавшая зубы.