Мысли о мире во время воздушного налета

Возможно, самая поразительная их странность – потребность меняться. Дело в том, что правда, которую они пытаются уловить, многогранна, и, чтобы отразить ее, слова тоже становятся многогранными, поворачиваясь к свету так и сяк. Вот почему для разных людей они значат разное, вот почему одному поколению они непонятны, а следующему поколению – ясны, как дважды два. И именно эта замысловатость – залог их живучести. Пожалуй, это отчасти объясняет, почему среди нас, среди тех, кто работает сегодня, нет ни одного великого поэта, прозаика или критика, – вся беда в нашем нежелании дать словам свободу. Мы берем булавку и пришпиливаем к груди слова какой-нибудь единственный смысл, полезный смысл, тот смысл, с которым мы не прозеваем нужный поезд, тот смысл, с которым мы не провалим экзамен. Однако если тыкать булавками в слова, они складывают крылья и умирают. И, наконец, необходимо особо подчеркнуть: чтобы слова чувствовали себя непринужденно, им, как и нам с вами, требуется уединение. Конечно, им нравится, когда мы размышляем и переживаем прежде, чем их употреблять; но также им нравится, когда мы берем паузу, впадаем в забытье. Наше забытье – их возможность побыть в уединении; наша темнота – их свет… Мы взяли эту паузу, опустили эту завесу темноты, чтобы соблазнить слова сочетаться одним из тех спешных браков, которые становятся бесподобными образами и творят прекрасное на века. Но нет – сегодня вечером ничего не получится. Маленькие негодники не в духе; сегодня они нелюбезны, непослушны, упорно отмалчиваются. Что это они бурчат? «Время истекло! Молчите!»

Middlebrow

Письмо, написанное, но так и не отправленное в редакцию журнала The New Statesman

Редактору The New Statesman.

Сэр, позвольте мне, пожалуйста, привлечь ваше внимание к тому факту, что в рецензии на одну из моих книг (см. октябрьский номер) ваш рецензент запамятовал одно слово, а именно ни разу не употребил термин «высоколобый» (highbrow). Рецензия, если не считать этого упущения, так меня порадовала, что я, рискуя показаться неподобающе себялюбивой, решилась спросить у вас: может быть, ваш рецензент, человек, очевидно, умный, намеревался оспорить мои права на это звание? Я выбрала слово «права», ибо я определенно могу предъявлять такие права, когда великий критик и одновременно великий прозаик (сочетание завидное и редкостное) непременно называет меня «высоколобой» на страницах одной из величайших газет, если снисходит до внимания к моим опусам; и, более того, никогда не жалеет места на газетной полосе, чтобы известить, известить не только меня, ибо я уже осведомлена, но и всю напряженно ловящую его слова Британскую империю, о том, что я живу в Блумсбери? Может быть, ваш критик просто не знает, где я живу? Или он, при всём своем интеллекте, полагает, что в книжной рецензии излишни упоминания о почтовом адресе автора? Ответ вашего рецензента на эти вопросы был бы воистину ценен для меня, но, как я прекрасно сознаю, никоим образом не может заинтересовать широкого читателя. И всё же, поскольку тут затронуты более глубокие проблемы, поскольку, как мне говорили, по вечерам воздух сотрясается, взбудораженный Битвой Лбов, поскольку в последнее время умнейшие люди нашей эпохи бросились дискутировать – не без запальчивости, подобающей столь благородной цели, – о том, кто такие «высоколобые» и «низколобые» (lowbrow) и кем лучше быть… Итак, не позволите ли вы мне воспользоваться этим удобным случаем, чтобы высказать мою точку зрения и заодно указать на определенные аспекты, которые, как мне представляется, незаслуженно упускаются из виду?