«Берлин, 18 декабря 1881 г.
Вашему величеству приношу почтительнейшую благодарность за милостивое письмо. Я все же думаю, что сон ваш если и не прямой результат моего доклада, сделанного накануне, то во всяком случае — совокупности впечатлений последних дней, устных сообщений Путткамера, газетных статей и моего доклада. Картины бодрствования всплывают в зеркале сна не тотчас же, а лишь тогда, когда сознание наше, убаюканное сном и покоем, замолкает. Сообщение вашего величества поощряет меня рассказать о сне, который я видел весной 1863 г., в самые трудные дни конфликта47, когда человеческий глаз не видел никакого выхода. Мне снилось, — и я тотчас же утром рассказал этот сон жене и другим свидетелям, — что я еду верхом по узкой альпийской тропе — направо пропасть, налево — скалы; тропа стала еще более узкой, конь отказывается итти дальше, а повернуться или сойти с коня невозможно из-за недостатка места; здесь я ударил хлыстом, находящимся в левой руке, по отвесной скале и воззвал к богу; хлыст стал удлиняться до бесконечности, горная стена рухнула, словно кулисы, и открыла широкую дорогу с видами на холмы и леса, как в Богемии, прусские войска при знаменах. Еще во сне меня занимала мысль о том, как бы поскорее доложить обо всем вашему величеству. Этот сон потом исполнился; я проснулся после него радостный и укрепленный.
Дурной сон, после которого ваше величество проснулись в нервном и возбужденном состоянии, может исполниться лишь постольку, поскольку нам предстоит еще немало бурных и шумных заседаний парламента, которые, к сожалению, подрывают престиж парламента и мешают государственным делам. Однако присутствие при этом вашего величества невозможно, и, хотя я считаю такие явления, как последние заседания рейхстага, прискорбным мерилом наших нравов и нашего политического образования, а быть может, и наших политических способностей, но сами по себе они не катастрофичны: l'exces du mal en devient le remede [чрезмерность зла становится лекарством от него же].
Да простит мне ваше величество, с обычной милостыо, эти, навеянные вашим высочайшим письмом, каникулярные мысли; ибо со вчерашнего дня до 9 января у нас каникулы и отдых».
Жалоба графа Эйленбурга на Тидемана и немедленно поставленный в ней вопрос об отставке кабинета по самой форме своей тем более тяжело сказались на моих нервах, что я в ту пору страдал от последствий тяжелого заболевания на почве потрясения, вызванного покушениями на императора и одновременной необходимостью работать в президиуме Берлинского конгресса. Долг службы, правда, заставил меня забыть о болезни, но лечение в Гаштейне скорее обострило болезнь, чем вылечило ее. Это лечение, от которого мой коллега министр Бернгард фон Бюлов скончался 20 октября 1879 г., действует на переутомленные нервы отнюдь не успокаивающе, если оно прерывается работой и волнениями.
Тотчас же по возвращении в Берлин мне пришлось защищать в рейхстаге проект закона о социалистах. При этом я еще раз убедился на опыте, что выступление с трибуны требует меньшего напряжения нервов, чем корректура длинной, быстро произнесенной речи, текст которой нужно защищать перед важной инстанцией. Однажды, когда я был занят такой корректурой, со мной произошел месяцами подготовлявшийся нервный кризис, физически выразившийся, к счастью, в форме легкой крапивной лихорадки.
Задачи руководящего министра европейской великой державы с парламентским строем уже сами по себе достаточно сложны, чтобы целиком поглотить работоспособность человека. Но их сложность значительно усугубляется, если министр, как в Германии или Италии, должен помочь своей нации преодолеть стадию своего формирования и еще вынужден, как у нас, бороться с тенденциями партий и отдельных лиц к обособлению. Когда отдаешь все силы и все здоровье на разрешение таких задач, то всякие затруднения, не вызванные объективной необходимостью, вдвойне чувствительны. Уже в начале 70-х годов я думал, что никогда не восстановлю свое здоровье, и поэтому передал председательствование в кабинете единственному лично мне близкому из моих коллег, графу Роону48. Тогда я, однако, не был обескуражен деловыми затруднениями. Для того чтобы это случилось, понадобилась еще враждебная интрига со стороны тех кругов, на поддержку которых я, как мне казалось, мог преимущественно рассчитывать. Во времена «Reichsglocke» интрига эта определялась отношением элементов, представляемых этой газетой, прежде всего со двором и с консерваторами и с многими из моих подчиненных. Тот факт, что я не находил у столь благосклонного ко мне монарха достаточной поддержки в борьбе с придворными и домашними влияниями, исходившими от кружка «Reichs-glocke», обескуражил меня больше всего и завершил соображения, побудившие меня 27 марта 1877 г. подать в отставку. Рожистое воспаление поясницы, которым я заболел, когда граф Шувалов потребовал от меня созыва кон-
49