Мышление. Системное исследование

В этом ее цель и смысл: не «понимание истинного положения вещей», не «объективное познание», не «раскрытие тайн бытия», не «исследовательская достоверность», а просто снижение напряжения в системе отношений, составляющих наше внутреннее психическое пространство.

Все, что мы пытаемся мыслить как науку о языке, как логику языка и т. д., и т. п. — лишь проявление фундаментальной ошибки (по существу — новый тип «языковых игр», в которых предметами игры стали сами «языковые игры»).

В действительности важно только то, что делает, какую задачу решает фактический действующий агент. И этим агентом является вовсе не наша «личность», не некий декартовский «субъект» в нас, а как раз масса этих составляющих нас отношений, стремящаяся к схлопыванию.

Языковая игра, развернутая моей интеллектуальной функцией в топосе связных интеллектуальных объектов, служит задаче снять напряжение, возникшее в топосе реальных отношений элементов моего внутреннего психического пространства.

Она, иными словами, стремится принудить эту систему, поддерживаемую напряжением ее собственных отношений, к схлопыванию.

Это схлопывание — и есть то, что будет для нас искомым «ответом», «решением». Нажитая усвоением языка сложность нашей психической организации, служит цели, можно сказать, принудительного сжатия этой системы отношений, стремящейся, в противном случае, к экспоненциальному росту.

Именно по этой причине, появление языка у доязыкового человека, что само по себе, конечно, являлось усложнением, позволило ему — его мозгу — упростить себе задачу.

Возможность схлопывать целые комплексы напряжения в топосе внутреннего психического пространства, позволяет сэкономить расчетные мощности мозга и удерживать в нем все более и более сложные системы отношений: все возрастающую численность соответствующих социальных общностей (племен), а также всю массу «культуры», включая и сам язык.

Действительно, доязыковой человек дошел до неких пределов мощностей своего мозга — его мозг мог рассчитывать только то количество социальных связей и контактов, которое мог. Вряд ли в этом первобытном мозге (который ничем, кстати, не отличается от нашего) сохранялись какие-то огромные, зарезервированные мощности для того, чтобы на них потом села сложная языковая культура, а также многократно усложнившиеся системы социальных связей.

Нет, мозг первобытного человека использовался им и в доязыковую эпоху полностью. Появление же плоскости мышления (топоса связных интеллектуальных объектов) не усложнило, а упростило для человеческого мозга задачу: теперь всякая неопределенность, всегда затратная для обслуживания ее психическим аппаратом, может быть легко свернута до единичных «понятностей» — по принципу: назвали (слово как свернутая функция) и «потому» поняли.

44. То есть, этот фазовый, можно сказать, переход от доязыковой культуры к языковой, был эволюционным упрощением.

Вместо того, чтобы удерживать прежнюю сложность ситуаций (положения вещей) и их неопределенность, мы, с помощью языка, пошли по пути ее сокрытия, формализации, сдавливания до неразличимости в этих интеллектуальных объектах нового типа (связных интеллектуальных объектах) — понятиях языка.

Язык научил меня ловко «складывать» отношения, усмотренные мною в реальности (ситуацию, положение вещей), в нарративы разной степени сложности (знаки языка как свернутые функции).

Раньше я должен был всякий раз сам решать — что делать и как быть? Я должен был ориентироваться по ситуации, действовать, исходя из вводных («фактов» реальности), которые мне приходилось в действительном положении дел отслеживать и отмечать.

Теперь же языковой нарратив выполняет роль своего рода инструкции: назвал так-то — действуй так-то («назвался груздем — полезай в кузов»).

Языковой нарратив проще, доступнее, понятнее: он сразу предлагает мне варианты поведения и действий («бьют — беги, дают — бери»), а потом еще и объясняет мне, почему все, что было мною сделано, было сделано правильно. Конечно, «правильно» — ведь все точно в соответствии с тем самым нарративом! А если результаты никуда не годятся — читай, как говорится, пункт первый.

Иными словами, если раньше (в доязыковую эпоху) я собирал свои интеллектуальные объекты (мои внутренние представительства «фактов» реальности), ориентируясь на вводные «извне», то теперь (освоив язык), я опираюсь на вводные «изнутри». Эти «изнутри-вводные» — тоже «факты» реальности, только они «приходят» не «извне», а можно сказать из моей собственной «внутренней логики».

Интеллектуальная функция топоса моего внутреннего психического пространства так же создавала интеллектуальные объекты, но она не могла их свернуть до «понятной» формулы, она вынуждена была их поддерживать в отношениях с другими объектами — на весу, на плаву, в активном режиме, постоянно подпитываясь новыми вводными «извне», действительными «фактами» реальности.