Мышиное счастье

Но она не пошевелилась, обвиснув на кресле. Сколько же она выпила за ночь? Две пустые бутылки из-под портвейна и две полные водки. Выпила полтора литра крепкого вина…

— Я ждала тебя, капитан, — повторила она.

— Что-нибудь нужно?

— Нет.

— Тогда почему ждала?

— А я весь свой век жду, капитан.

— Чего?

— Всего. В детстве ждала, когда вырасту. Потом стала ждать хорошего мужа. Потом счастливой жизни. А потом пришёл ты, капитан.

— И оборвал счастливую жизнь?

— Так я её и не дождалась…

— Не надо, Клавдия Ивановна, связываться с такими, как механик.

— Не надо? — удивилась она и попробовала сесть прямо, отчего кресло трясуче зашаталось.

На ней был красный шёлковый халат с широким поясом. На голове белела чалма, сооружённая, видимо, из мокрого полотенца. Бескровное лицо, ещё белее этой чалмы, горело прозрачным огнём. Пустой взгляд не шёл к её осмысленным словам и казался отстранённым, словно прилетел издалека, с чистого осеннего неба.

— Капитан, а ты знаешь, что такое одиночество?

— Нет. — Он не знал его, денно и нощно вертясь среди людей.

— А ты знаешь, что в жизни самое страшное?

— Ну, страшного много. Смерть, болезнь, потеря близких…

— Нет, капитан. Есть и похуже. Самое страшное в жизни — это одиночество. А ты говоришь, капитан, что не надо мне путаться с механиком.

— Нашла с кем…

— Капитан, ты-то на меня не польстишься, а? — заговорила она вдруг игриво, причмокивая. — Полюби меня, а? Вот я перед тобой, одинокая, пьяная, в халатике, и никого нет, а? Э-э, капитан… Думаешь, я не знаю, что этот механик дерьмо на палочке? Знаю лучше тебя. А ты представь ночь. Я проснулась… Темно, тихо, за окном лес шумит, в Посёлке собаки воют… А рядом никого. Страшно? Жутко, капитан, уж поверь. А если механик? Проснулась я, а рядом тёплый человек. Не пьяница, не ханыга, не вор, а тёплый и живой человек! Понимаешь ли меня, капитан?

— Нет.

— Чего ж так, капитан? Ты по службе обязан понимать…

— Не всё греет, что тёплое.

Инспектор не знал, что делать с ней. Вести её в прокуратуру смысла не было — допрашивать в таком состоянии нельзя. Поговорить тут? Для себя, для справки. Что у пьяного на языке, то у трезвого на уме.

— Клавдия Ивановна, а я к тебе с поручением от механика.

— Неужель?

— Николай Николаевич во всём признался…

— Век не поверю.

— Но не помнит, сколько привёз машин хлеба.

— Где ему…

— Просил у тебя узнать.

Сантанеева вскинула голову и попыталась сесть прямо. От её движения тихо звякнули пустые бутылки, и волна алкогольного воздуха дошла до инспектора новым крепким духом.

— Мне теперь всё до лампочки. Выпьем, а?

Она потянулась к непочатой бутылке, но инспектор мягко перехватил её руку:

— Клавдия Ивановна, тебе лучше лечь.

— Капитан, капитан, улыбнитесь… Выпьем, и я завалюсь.

— Зачем пить с человеком, который лишил тебя счастья? — сказал инспектор, чтобы только сказать, убирая полные бутылки со стола подальше.

Сантанеева трудно поднялась, валко наплыла на него и положила дрожавшие руки ему на плечи. Инспектор увидел стеклянные зрачки, в которых отражался мерцавший на серванте хрусталь. Запах хороших духов, портвейна и зелёного лука лёг на его лицо ощутимо.

— Эх, не обидно ли… Ты молодой, высокий, такой мужчинистый. И капитан, как ни говори. Не обидно, коли бы ты порешил моё счастье. А то ведь знаешь кто меня обделил?

— Знаю, сама.

— Нет, не сама, не механик и не ты, капитан… А маленькие, серенькие, с хвостиками.

Она сбросила руки с инспекторских плеч и растопыренными пальцами изобразила какие-то нетвёрдые фигурки, которые, видимо, изображали этих маленьких, сереньких, с хвостиками.

— Не понимаю, — сказал инспектор, отстраняясь.

Но теперь она схватила его за плечи, притянула к себе и выдохнула в лицо:

— А я покажу, где моё счастье…

Сантанеева оттолкнулась от инспектора, как от стены. Шатаясь, словно пол ходил под ней штормовой палубой, она подошла к ножке стола, у которого чернел посылочный ящик, не замеченный инспектором, и с силой наподдала его носком лакированной босоножки. Ящик взлетел, выбросив из своего нутра шлейф серой трухи.

— Что это? — ничего не понял инспектор, щурясь от затхлой пыли.

— Счастье моё, капитан! Ха-ха-ха! Десять тысяч рублей, съеденных мышами!

— Где же они лежали?

— В огороде были закопаны. Ни сотни, стервы, не оставили…

Она вновь пошла на инспектора по кривой линии, ошалело вращая пустыми глазами.

— Капитан, чего же ты не хохочешь, а?

— Не смешно.

— Как же, как же… У вас хлеб украли, а у меня мыши деньги сожрали. Не смешно ли?

— Хлеб-то, Клавдия Ивановна, крали незакономерно. А вот деньги, вырученные за этот хлеб…

— Капитан, а может, есть бог?

— Бога нет.

— Кто же у меня отобрал эти деньги?

— Бога нет, но есть справедливость, — твёрдо сказал инспектор, застёгивая плащ. — Собирайся, Клавдия Ивановна…

В жизни и литературе есть вечные темы: рождение, смерть, любовь, материнство… И я добавлю — хлеб. О нём человечество всегда будет думать, и писатели всегда будут о нём писать.