Мыши

Но чем дольше длилось ее задумчивое молчание, тем очевиднее было то, что она не скажет ничего подобного. Она не собиралась жертвовать собой ради меня. Казалось, она уже приняла решение: какие бы испытания ни выпали на нашу долю, нам предстояло пройти через них вместе.

— Ты действительно серьезно настроена, мама? — прохрипела я вдруг осевшим голосом.

Мама не смотрела на меня. Она потянулась к пистолету и осторожно — словно он мог ее укусить — повернула дуло кончиком пальца, обдумывая мой вопрос. Когда она убрала руку и снова взглянула на меня, пистолет был нацелен в сторону двери. Туда, откуда должен был появиться шантажист.

— Если он пойдет в полицию, для нас это будет конец, — тусклым голосом произнесла она.

Мы снова погрузились в неуютное, тревожное молчание. Как же все это некстати! Я планировала посвятить этот день глобальному потеплению, текстам по французскому, Версальскому договору. Я не могла вот так сразу переключиться на решение проблемы, которую подкинула реальная жизнь. У меня просто не было сил, чтобы покорить эту вершину. Только не сегодня, не сейчас, для меня это слишком. Я хотела вернуться к четким и решаемым задачам, которые ставились в моих учебниках.

— Но убить его? По-настоящему убить его, мама?

— Это цугцванг, — горько улыбнулась она.

— Что такое цуг…? — Я даже не запомнила слово целиком.

— Цугцванг. Это из шахмат. Положение, в котором каждый твой следующий ход оказывается невыгодным для тебя.

Я задумалась. Она была абсолютно права. Что бы мы ни решили — сдаться полиции, отдать деньги шантажисту или убить его, — мы были обречены на страдания. Все варианты были одинаково плохи. Но мы должны были что-то делать. Ход был наш.

— Мы уже по уши увязли, Шелли, — сказала мама. — Мы слишком далеко зашли, и обратного пути нет. Сдаться — это так же страшно, как (она явно не хотела произносить слово «убить»)… идти вперед.

Мы уже по уши увязли. Ее слова напомнили мне кое-что другое. Цитату из «Макбета», которую я выучила на днях. Я попыталась вспомнить, как она звучит:

…Я в кровь
Так далеко зашел, что повернуть
Уже не легче, чем продолжить путь…[5]

Стоило мне вспомнить, в каком контексте звучат эти слова, как я расстроилась еще больше. Их произнес Макбет перед тем, как отдать приказ об убийстве жены и ребенка Макдуфа. Перед тем, как совершить свое худшее злодеяние.

— Ты бы пошла к себе, оделась, — сказала мама, нежно тронув меня за локоть. — Он может явиться в любую минуту.

— Хорошо, — вздохнула я, — но, когда я спущусь, мы снова все тщательно обсудим. На горячую голову такие дела не делаются, мы должны еще раз все обдумать, обговорить. Может, это вовсе не цугцванг. Может, есть еще какие-то варианты, до которых мы пока не додумались.

Я отодвинула стул и привстала, когда вдруг услышала шум за окном.

Я оцепенела. Мама уже порывалась спросить меня, что случилось, но я резким движением зажала ей рот рукой. Она все поняла и повернула голову, прислушиваясь; тонкие жилы на ее шее натянулись как струны. «Он не может прийти сейчас, — думала я, — это совершенно невозможно! Мы еще не готовы к встрече с ним! Я не одета! Мы не решили, что будем делать! Прошу тебя, Господи, пусть все это окажется сном!»

Но хруст гравия, скрип неисправных тормозов, затрудненное дыхание изношенного двигателя — все это не было игрой моего воображения. К дому действительно подъехала машина.

Мама тоже это услышала, и ее глаза расширились от страха — нездоровая желтая склера, исписанная красным граффити лопнувших капилляров.

— Это он! — прошептала она, и ее шепот прозвучал громче крика. — Он уже здесь!

37

— Что будем ДЕЛАТЬ, мама? — вскрикнула я, но она уже была на ногах.

Схватив со стола пистолет, она поспешно спрятала его в карман-кенгуру.

Она резко повернулась ко мне, приблизив свое лицо почти вплотную, и крепко взяла меня за запястье:

— Предоставь все мне, Шелли! Ничего не делай, ничего не говори! Я сама буду вести разговор!

Прибытие шантажиста преобразило ее. Она разом собралась, превратившись в сгусток энергии. От ее прежней усталости и апатии не осталось и следа. Она раздраженно откинула со лба прядь волос и решительным шагом прошла в гостиную. Я неуклюже поднялась со стула и покорно последовала за ней.

В столовой и гостиной было не так светло, как на кухне, солнце сюда заглядывало лишь после полудня. Камин, пианино, кресла и диван казались темными, монотонными, траурными; моим глазам не сразу удалось привыкнуть к полумраку. Мама стояла лицом к окну, и я различала лишь ее силуэт. Я вдруг почувствовала острую необходимость быть рядом с ней в момент надвигающейся опасности и направилась к ней робкой и неуверенной походкой малыша, который делает первые шаги.