Мышь

Она думала, что тут будет страшнее — из высокой кабины автозака заражённые были отлично видны: рассматривай во всех деталях сколько хочешь. Совершенно не то же самое, что следить за ними из маленького зарешёченного окошка. Но глядя теперь на обезображенные смертью лица, Тоня испытывала в первую очередь брезгливость, а вот страха не было. Может, это было временное ощущение безопасности. Или, может, измученный ожиданием смерти организм решил на время взять паузу и дать Тоне выдохнуть? Ответа она не знала.

Её спутник тоже никаких видимых признаков беспокойства не выказывал, но с интересом наблюдал за тем, как заражённые раз за разом кидались на машину. Автозак шатало, но не более — шатает и ладно.

Вдруг Тоня вспомнила. Она перегнулась через старика и открыла бардачок: есть! Пусть изрядно расплавившиеся от жары, но в бардачке лежали несколько батончиков Snickers — Тонин перекус на время длинных поездок и ещё более длинных ожиданий. Каждый раз, когда они застревали надолго или у суда, или в пробке, она доставала себе шоколадку. Пара конфет и бутылка теплой воды — сейчас и ей, и старику эти простые вещи были милее, чем самая богатая накрытая поляна.

Старик надкусил батончик.

— Вообще-то начинать день со сладкого вредно. — К старику вернулась его «учительская интонация». — От сладкого резко повышается уровень сахара с тощакового значения. Это провоцирует большой выброс инсулина в ответ на этот скачок, сахар снова падает вниз, и в результате организм снова чувствует резкий голод. И так по кругу.

— Ой, да какая разница! Я два дня не жрала, я сейчас сапог бы с радостью съела!

— Тоже правда. Даже не знаю, зачем я это сказал — сила привычки!

Старик дожевал шоколадку и снова уставился в окно.

— Мне кажется, если мы сейчас никуда не едем, вам стоит выключить мотор и не жечь бензин.

Тоня чуть не поперхнулась водой. Как эта простая мысль не пришла ей в голову! Она срочно повернула ключ в зажигании — сначала надо понять, куда они едут. И как вообще у них это получится…

А ведь как сформулировал этот старик, не рявкнул, не обозвал Тоню словом каким-нибудь нехорошим, а деликатно сказал. Для Тони это был новый опыт, и она искоса посмотрела на Старика, как бы ожидая подвоха, оскорбительного продолжения. Но Старик молчал.

— А тебя… Вас как зовут?

— Зовите меня просто Лавр.

— Смешное имя, я думала лавр — это приправа…

— Нет, Тоня, вы имеете в виду Laurus nobilis, Лавр благородный. Это кустарник, который, действительно, используют в готовке. Моё же имя — это сокращение от Лаврентий.

Тоня кивнула.

— Такое я знаю. Как Берия?

Лицо Лавра помрачнело. Впервые Тоня увидела на нём что-то такое, что не сочеталось с его образом тихого, интеллигентного профессора. Что-то, что Тоня привыкла видеть среди коллег — злобу. Или, может, это была горечь?

— Знаете, это имя уничтожило мою семью…

Старик сделал паузу и отвернулся, как будто эти слова вызвали у него острую реакцию, и он мог заплакать. Тоня хотела что-то сказать, но Лавр повернулся. Глаза у него были сухими. Он продолжил. Чуть тише, чем обычно.

— Мой отец был сыном священника. Он родился прямо накануне революции. Каким-то чудом мой дед сумел скрыть от советской власти своё происхождение, и отец смог поступить в университет, а затем, уже с дипломом, устроился на Сталинградский тракторный завод. У него была хорошая должность, и наша семья — у меня была ещё старшая сестра — неплохо жила. Но отец был всю жизнь убеждённым антикоммунистом, он ненавидел советскую власть и всё, что было с ней связано. Люто!

Хоть начало рассказа и выбило Тоню из какого-никакого равновесия — чего это он про семью свою? — сейчас она слушала Лавра внимательно. Он отвлек её от страшных звуков заражённых — с выключенным мотором их рёв в кабине стал гораздо лучше слышен.

— Мать же моя была из крестьян. Она была истовой коммунисткой и мечтала назвать меня Лаврентием в честь Берии — отважного борца с контрреволюционной заразой и предателями. Представляете, Тоня? Вот такая это была семья, — Лавр неожиданно (и для самого себя) улыбнулся широко и спокойно. — Но мать любила отца без памяти, а отец — её. Моё появление и моё имя — мать всё-таки настояла на Лаврентии — стало для нашей семьи началом конца. Отец всё чаще задерживался на работе, всё чаще проводил время не дома, а с друзьями… Наверное, если бы не война, они бы развелись.

Лавр сделал паузу, и в этот раз глаза его и вправду увлажнились.

— Ну а потом война. Отец погиб на фронте, а я остался. С вот таким смешным именем и грустной историей.

Тоня подумала, что глупо так упираться из-за имени, ну какая разница, как называть — а уж ломать из-за имени семью… Но вслед за этой мыслью, пришла и другая:

— А меня Антониной назвали. Отец с матерью сына хотели, имя ему выбрали, а я вот — не угодила, девочкой родилась. Мне мать рассказывала, папки я и не знала никогда по-настоящему. Так что вот.

Минуту в машине висела тишина. И Лавр, и Тоня пусть ненадолго, но вернулись в мир каких-то детских и, кажется, не очень счастливых воспоминаний. Лавр очнулся первым: