Мышь

По мере того как поезд плавно отходил от станции, нервное возбуждение Теодорика усугублялось наличием слабого запаха конного двора и еще, пожалуй, тем, что на своем обыкновенно хорошо вычищенном платье он то и дело обнаруживал одну-две заплесневелые соломинки. К счастью, другой обитатель купе, одинокая дама его же возраста, была, видимо, более расположена ко сну, нежели к внимательному разглядыванию кого-нибудь. Поезд должен был проследовать без остановок до самого конечного пункта, находившегося на расстоянии примерно часа езды, вагон же был устаревшей конструкции, выхода в коридор не имел, и вряд ли новые попутчики могли нарушить полууединение Теодорика. Однако едва поезд набрал нужную скорость, как он неохотно, но уверенно вынужден был признать, что он не один в купе со спящей дамой и даже не один в своей одежде. Ползучее передвижение чего-то теплого по телу выдавало непрошеное и весьма нежелательное присутствие – невидимое, но остро осязаемое – заблудившейся мыши, которая, очевидно, укрылась в ее нынешнем убежище во время эпизода с запряганием пони. Последовавшие притоптывание, потряхивание и яростные щипки не смогли заставить незваного гостя покинуть убежище, ибо тот, по-видимому, придерживался девиза – «Exelsior».[1] Тогда законный хозяин одежды откинулся на спинку сиденья и попытался быстро изыскать иной способ положить конец этому совместному владению. Он и думать не мог о том, чтобы в продолжение целого часа пребывать в ужасном положении Роутон-хауса[2] бродячих мышей (в воображении своем он уже по меньшей мере удвоил число посягателей). С другой стороны, только раздевание, и никакая другая решительная мера, могло бы помочь ему избавиться от мучителя, раздеться же в присутствии дамы, даже с вполне достойными целями, казалось ему мыслью, от которой кончики ушей начинали стыдливо рдеть. В присутствии представительницы прекрасного пола он не мог заставить себя даже показать свои носки ажурной работы, хотя бы немного. Однако дама, по всей видимости, крепко спала безмятежным сном; мышь, с другой стороны, казалось, пыталась свести Wanderjahr[3] лишь к нескольким беспокойным минутам. Если теории переселения душ хоть сколько-нибудь можно верить, то эта конкретная мышь, должно быть, в прежней жизни точно состояла членом альпийского клуба. Иногда в своем рвении она теряла точку опоры и соскальзывала примерно на полдюйма, и тогда, испугавшись или, что более вероятно, обозлившись, кусалась. Теодорик оказался перед лицом самого серьезного испытания в своей жизни. Густо покраснев до цвета свеклы и мучительно следя за спящей попутчицей, он быстро и бесшумно прикрепил концы своего дорожного пледа к полкам с обеих сторон купе, так что последнее оказалось перегороженным прочным занавесом. В устроенной таким образом комнате для одевания он с яростной поспешностью приступил к избавлению себя частично, а мыши – полностью от оболочки из твида и полушерсти. Когда освобожденная мышь живо соскочила на пол, плед, плохо закрепленный на одном конце, также упал с леденящим душу шуршанием, и почти тотчас спавшая пробудилась ото сна и открыла глаза. Обнаружив едва ли не большее проворство, чем мышь, Теодорик ухватился за плед и, забившись в самый угол купе, попытался укрыться в его многочисленных складках до самого подбородка. Кровь неистово билась и пульсировала в венах на шее и на лбу, покуда он, ни слова не произнося, ждал, когда же дернут за шнур, призывая к общению. Дама меж тем довольствовалась молчаливым лицезрением своего странным образом укутавшегося попутчика. Интересно, много ли ей удалось увидеть, допытывался у самого себя Теодорик, и вообще – что она, черт побери, думает по поводу его теперешнего положения?

– Мне кажется, я простудился, – с отчаянием отважился произнести он.

– Вот как? Мне очень жаль, – отвечала она. – А я как раз собиралась попросить вас открыть окно.

– Боюсь, у меня малярия, – прибавил он, слабо стуча зубами не столько от страха, сколько из желания подкрепить свою выдумку.

– У меня в сумке есть немного бренди, не могли бы вы снять ее с полки? – сказала его собеседница.

– Ни за что на свете… то есть я хотел сказать, я против этого никогда ничего не принимаю, – искренне заверил он ее.

– Вы, верно, заболели в тропиках?

Теодорик, чье знакомство с тропиками ограничивалось ежегодной коробкой чая от дядюшки Цейлона, почувствовал, что даже малярия не держится у него. А что, если, подумал он, по крупицам изложить ей истинное положение дел?

– Вы боитесь мышей? – решился он, еще более, насколько возможно, покраснев.

– Нет, если их не так много, как тогда, когда они съели епископа Хатто.[4] А почему вы спрашиваете?

– Одна забралась мне под одежду, – произнес Теодорик голосом, показавшимся ему едва знакомым. – Мне было весьма не по себе.

– Должно быть, это так, если вы любите, чтобы одежда плотно прилегала к телу, – заметила она. – Однако у мышей оригинальное представление о комфорте.