Мы знаем, что ты помнишь

Улоф снова позвал пса. В ответ ни лая, ни шороха лап по траве, ни намека на рычание, которое указывало бы на то, что пес затеял какую-то возню. Только шум проезжающего грузовика вдалеке. И тут вдруг… или ему показалось? Как будто слабый хруст гравия под чьими-то шагами, возле передней стороны дома. Это могла быть лисица. Или пес, который еще не понял, кто же теперь его хозяин.

Он вернулся обратно в комнату. Сквозь задернутые занавески не было видно, есть ли кто снаружи. Улоф поднял было руку, и в ту же секунду окно взорвалось. Разлетающиеся во все стороны осколки стекла, занавески взметнулись и опали, словно в замедленной съемке, и одновременно что-то упало к его ногам. Камень? Следом раздался еще один жуткий удар, что-то сверкнуло, и из кухни по соседству вырвалось пламя. Улоф в растерянности бросился искать, чем можно потушить огонь, какое-нибудь одеяло, старая отцовская куртка. Он увидел, что горит повсюду – в зеркале в прихожей и в стеклах окон. Он уже не знал, где было пламя, а где лишь его отражение. Огонь наступал на него со всех сторон, окружал, подбирался к его ногам.

Спотыкаясь, он вывалился наружу через дверь веранды, скатился вниз по узкой лесенке и упал, растянувшись на траве. Где-то разлетелось еще одно стекло. Огонь настигал его. Он кое-как преодолел крутой участок склона и поднялся на ноги, в одних носках – он нашел в доме несколько пар старых лыжных носков, которые пахли его отцом. Споткнулся о поваленное дерево и упал лицом вниз. Земля попала ему в глаза, забилась в рот, он сплюнул и заколотил себя по щекам, чтобы стряхнуть землю. Этот мерзкий вкус земли.

Он словно снова почувствовал ее тень на себе, когда она стояла над ним, загораживая собой дневной свет. Она была деревьями, тучами и небом, что низко висело над землей.

Придурок несчастный, да что ты о себе возомнил? Что я стану целовать такого, как ты? У тебя изо рта воняет, ты вообще зубы чистишь?

Он не готов, просто стоит там и пытается погладить ее между бедер. Его рука под ее платьем. Грудь, мягкая грудь, он до сих пор помнит, как держал одну из них в своих пальцах, ощущая ее мягкость. Она отпихивает его с такой силой, что он оказывается на земле, в грязи под зарослями крапивы. Он хватает ее, чтобы подняться, но у него в руках остается лишь ее кофточка, а она пинает его, снова и снова, и выкрикивает всякие обидные вещи, а он катается по земле, пытаясь увернуться от ударов, и закрывает голову руками. А потом она садится на него, и у нее в кулаке зажата горсть земли. Она отрывает одну руку от его лица и запихивает эту землю ему в рот. А потом хватает через подол стебель крапивы и стегает его по лицу. Вот, целуйся с ней, чертов урод.

Позади гудело пламя. Улоф услышал рев заводимых моторов и чьи-то крики. Надо было двигаться дальше, уходить отсюда. Лес трещал и шипел, словно кто-то гнался за ним. Деревья обступали его все теснее, все гуще, он уже больше не видел тропинки и бежал наугад.

Он никогда не умел ориентироваться в лесу. С какой стороны лепятся к стволам муравейники, с северной или южной, и как здесь вообще все называется. Он не понимал, почему у деревьев столько имен, а ведь есть еще мхи, лишайники и папоротники, которым тысяча лет, – кого это, черт возьми, волнует? Он больше не видел земли из-за всего того, что на ней росло и впивалось ему в ноги сквозь носки. Ели хлестали его по лицу, и останки мертвых деревьев кололи его своими ветками, словно копьями. От этого леса все ноги постоянно были в муравьиной кислоте, когда в детстве они собирали чернику, и все грибы казались ему на одно лицо и походили на какой-нибудь ядовитый. Коварный опасный лес, где под ногами в любой момент могла разверзнуться водопоглощающая трещина и начать засасывать человека под землю, пока тот окончательно не исчезнет, а это место не порастет мхом.

Однажды он видел такое в кино. Один бедолага полностью ушел под землю, ничего больше не было видно, но его голос продолжал доноситься сквозь плотный волокнистый слой мха.