Мы живем хорошо!

Из-за капризов Энтони насчет погоды жители никогда не знали заранее, какие посевы дадут урожай и в каком состоянии будет этот урожай. Единственное, что они могли делать, — это сеять как можно больше. И каждый сезон что-нибудь давало достаточный урожай, чтобы прожить. Однажды получился огромный избыток зерна. Тонны зерна пришлось перетащить к окраине Пиксвилла и вышвырнуть в пустоту. А то нечем было дышать, когда оно начало портиться.

— Знаешь, — продолжал отец, — это славно — иметь в деревне новые вещи. Приятно думать, что есть еще много вещей, которых никто не нашел, в подвалах, и на чердаках, и в сараях, и за сундуками. Они как-то помогают жить. А все, что помогает…

— Ш-ш-ш! — мать нервно оглянулась.

— О, — сказал отец, торопливо улыбаясь. — Все в порядке! Новые вещи — это хорошо! Так славно, когда в деревне появляются вещи, которых ты никогда не видел, и ты знаешь, что вещи, которые ты даешь другим, нравятся людям… Это действительно хорошо!

— Очень хорошо! — эхом отозвалась его жена.

— Очень скоро, — сказала тетя Эми от печки, — не останется ни одной новой вещи. Мы разыщем все, что можно найти. Господи, это будет так скверно…

— Эми!

— Ну как же. — Ее бледные глаза были пусты и неподвижны, как всегда, когда она впадала в идиотизм. — Это будет просто стыдно — никаких новых вещей…

— Не говори так, — сказала мать, вся дрожа. — Эми, успокойся!

— Все хорошо, — сказал отец особым, громким, предназначенным для подслушивания голосом. — Это хорошая беседа. Все в порядке, милочка, разве ты не понимаешь? Эми может говорить все что хочет, это хорошо. Это хорошо, что ей так плохо. Все хорошо. Все должно быть хорошо…

Мать Энтони была очень бледна. И такой же была тетя Эми. Ужас этой минуты внезапно проник сквозь облако, окутывающее ее мозг. Иногда так трудно управляться со словами, чтобы они не оказались попросту уничтожающими. Вы прямо никогда не знаете, что можно, а что нельзя. Так много вещей, о которых лучше не говорить и не думать… но и запрещение говорить и думать о них тоже может выйти боком, если Энтони подслушал и решил что-нибудь предпринять.

Никогда нельзя сказать, что собирается сделать Энтони.

Все должно быть хорошо. Должно быть отлично так, как оно есть, даже если на самом деле плохо. Всегда. Потому что любая перемена может быть к худшему, к чудовищно худшему.

— О господи, да, конечно, все хорошо, — сказала мать. — Ты можешь говорить все что хочешь, Эми, это так славно. Конечно же, ты хочешь запомнить, что некоторые вещи лучше других…

Тетя Эми мешала горох, в ее бледных глазах был ужас.

— О да, — сказала она. — Но мне как-то не хочется разговаривать сейчас… И это… Это так хорошо, что мне не хочется разговаривать.

Отец устало сказал улыбаясь: — Пойду помоюсь.

Гости начали сходиться около восьми. К этому времени мать и тетя Эми приготовили в столовой большой стол и еще два столика по углам. Были зажжены свечи, расставлены кресла, а отец затопил камин.

Первыми пришли Сайпики, Джон и Мэри. На Джоне был его лучший костюм, он тщательно отмылся и был красен после работы на пастбище Макинтайра. Костюм был аккуратно выглажен, но сильно протерся на локтях и манжетах. Старый Макинтайр трудился над созданием ткацкого станка, устройство которого он узнал из школьного учебника, но работа эта продвигалась медленно. Макинтайр умел работать с деревом и инструментами, но ткацкий станок трудно построить без металлических деталей. Макинтайр был одним из тех, кто вначале пытался заставить Энтони создавать необходимые для жителей предметы, например, одежду, и консервы, и медикаменты, и бензин. То, что в результате случилось с семьей Терренсов и Джо Киннеем, было на его совести, он помнил об этом и изо всех сил старался загладить свою вину перед остальными жителями. И с тех пор никто больше не пытался просить Энтони сделать что-нибудь.

Мэри Сайпик была маленькой веселой женщиной в простеньком платье. Она немедленно принялась помогать матери и тете Эми накрывать на стол.

Затем прибыли Смиты и Данны, жившие в конце дороги, в нескольких метрах от пустоты. Они приехали в фургоне, запряженном их старой лошадью.

Затем пришли Рейли из-за погруженного в темноту пшеничного поля, и вечер начался. Пэт Рейли сел за пианино в гостиной и стал играть по нотам популярные мелодии. Он играл негромко и выразительно — и никто не пел. Энтони очень любил музыку, но не пение. Часто он вступал в комнату из подвала или чердака, просто вступал и садился на пианино, покачивая головой, пока Пэт играл «Любимого», или «Бульвар разбитой мечты», или «Ночь и день». По всей видимости, он предпочитал баллады или лирические песенки, но когда однажды кто-то начал подпевать, Энтони взглянул на него с пианино и сделал что-то такое, отчего впредь больше никто не решался петь. Позже они решили: наверное, пианино было первым, что Энтони услышал в своей жизни, еще прежде, чем кто-либо попробовал петь при нем, и теперь все, что добавляется к пианино, кажется ему неприятным и мешает удовольствию.