Мы вышли рано, до зари

Крупный военачальник, герой многих сражений, форсировавший в свое время и Днепр, и Одер, и другие великие реки, сидит где-нибудь перед тихим омутом Нерли или Прони и, отрешенный от своей славы, таскает ершей. И рад этим ершам до смерти.

Командированный из столицы в областной город фанатик рыболов остается верным себе до конца. Справив дела и отказавшись от приглашений и визитов, с тростью и портфельчиком своим тайно проникает за городскую черту, на пустынный берег Воронки, или Орлика, или другой какой речки. Трость, благодаря современному уровню техники, очень скоро превращается в многоколенное капроновое удилище, из портфельчика извлекается леска, в аптечных склянках — замешенное еще дома, еще в Москве, тесто на растительном масле, а то и кашка из геркулеса, а то и просто мелко порезанная хлебная корочка. И нет уже командированного, он уже легионер бесчисленных легионов, осаждающих водоемы нашей бескрайней Родины.

И даже этот полковник, онемевший перед заброшенным прудиком. Как ни серьезен он и непроницаем в полковничьей тяжеловатой выправке — он тоже один из них. Личный шофер полковника, стоя на коленях, насаживает червя. Когда насадка готова, шофер поднимается с колен. «Можно бросать, товарищ полковник», — говорит он, обращаясь к застывшему монументу. Монумент коротким движении руки забрасывает снасть. «Клюет, товарищ полковник», — докладывает шофер. И монумент, не нарушая выправки, делает движение рукой. «Не подсекли, товарищ полковник!» — говорит шофер и снова насаживает червя. Через полчаса полковник устает, он выпускает из рук удочку, которую подхватывает шофер, чтобы смотать ее и убрать в машину.

Хотя рыбалка была и неудачной, полковник, довольный, отбывает в одному ему известном направлении. Он молча, со строгим и занятым лицом сидит на мягком сиденье. Но дома, сняв воинские доспехи, поделится с женой и детьми своими переживаниями, даже пошутит раз-другой и улыбнется при этом в нужных местах своего рассказа.

Словом, в какую бы незнакомую обстановку ни забросила вас судьба, с каким бы случайным или не случайным кругом людей она ни свела вас, вы всегда можете рассчитывать на то, что найдете родного человека, который обрадуется вам и поймет вас с полуслова. Пусть вы летите в самолете, или томитесь в приемной министра, или заседаете на важном ученом совете, даже если вы заседаете на каком-нибудь славянском конгрессе, или в одной из комиссий ООН, или с туристской группой стоите перед знаменитым Акрополем или римским Колизеем, или находитесь в кругу монтажников Братской ГЭС или заводских рабочих, инженеров и служащих, — одним словом, если вы томитесь одиночеством среди незнакомых вам людей, выберите такую минуту, киньте слово о рыбалке, и в тот же миг кто-нибудь из академиков или работяг, из писателей или генералов, из дипломатов или такелажников и даже из секретарей обкомов по пропаганде отзовется на ваш голос, окажется вашим родным братом по этой великой страсти. Вашему одиночеству наступит конец, вас будут слушать и сочувствовать, вам будут рассказывать, перебивая вас, о редких случаях, о невероятных случаях на рыбалках, где у всех до единого почему-то срывается и уходит самая крупная рыба.

Пенсионеры и большая часть работающего человечества подвержены этой глобальной страсти. Почему? Потому что за окном — атомный век. Потому что ежечасно и даже ежеминутно растут города, и но земному шару расползается асфальт, и теплая материнская земля уходит из-под ног, земля, по которой еще в детстве вы ходили босиком. Машина, бетон, стекло и асфальт и заботы, бесконечные заботы века отлучают горожанина от пыльного проселка, от лесной тропинки и луговой росы, от полевых горизонтов, заходов и восходов, от ночного костра у дремучей речушки, от того мира, из которого когда-то давным-давно выделился человек. И этот человек, не желая расставаться со своей колыбелью, тоскует и тянется к земле, к пыльному проселку, к лесной тропке и луговой росе, к полевым горизонтам, закатам и восходам, к ночному костру у дремучей речушки. Он тянется ко всему этому и становится рыболовом.

— Ешь твою мышь! — говорит Дмитрий Еремеевич и останавливает своего «москвичика». Засветло они успели проскочить шоссе и свернуть на полевую дорогу. И тут, на проселке, у Дмитрия Еремеевича из самых глубин души вырывается этот восторг. — Ешь твою мышь! — говорит он восторженно, останавливает «москвичика» и выходит из него вместе с Лобачевым.

Смеркается. За полями и лесами, за горбатыми перекатами опадает закат — плавлено-красный, а повыше горячо-оранжевый, и желтый, и наивно-лазоревый. А над всем этим — подожженные снизу облака.

Дмитрии Еремеевич мочится на обочину и глядит цыгановатыми глазами на этот закат. Потом перетряхивает плечами и говорит:

— Ей-богу, человеком становишься… Ты гля сюда, Леш, гля…

— Да вижу я, вижу, Дима, — отзывается Алексей Петрович. — Гля сюда, гля… Доцент ты паршивый, зануда и бюрократ…