Мы все обожаем мсье Вольтера

— Ваша мораль придумана, чтобы поработить человека, Жоэль, измучить и истерзать слабые и легковерные души, но она не смогла удержать ни одного человека, увлечённого сильной страстью или укоренившейся привычкой. Только самая подлая корысть могла создать догму о вечных адских муках. Нельзя жить счастливо, если все время дрожишь от страха… — Тут Камиль де Сериз поймал на себе быстрый и какой-то потерянный взгляд де Сен-Северена, в котором его сиятельству померещился немой упрёк и что-то ещё, томящее и неясное. Сериз чувствовал себя неловко. У Сен-Северена же была дурная привычка отвечать не на слова, но на безошибочно читаемые мысли собеседника. Он поднял глаза и едва слышно спросил Камиля:

— Значит… вы всё же боитесь, Камиль? — в обществе они обычно обращались друг к другу на «вы».

Лицо де Сериза передернулось.

— Боюсь тебя, Жоэль? — наклонившись к креслу иезуита, тихо и язвительно уточнил он.

— Адских мук, Камиль, адских мук… — Камиль отпрянул от засасывающих его глаз де Сен-Северена. — Вы ненавидите себя за содеянное и боитесь адских мук, за боязнь их — ненавидите себя уже до презрения, а презрение к себе влечёт вас к новым безднам… Вы потеряли себя… совсем потеряли… — Камиль де Сериз не дал аббату договорить, стремительно выпрямившись.

Он был взбешён, но скован в проявлениях гнева, ибо не хотел, чтобы их разговор слышали. Несколько раз глубоко вздохнув, пришёл в себя и заговорил размеренно и спокойно.

— Твои возвышенные и сладострастные радости целомудрия, Жоэль, стоят, я полагаю, куда горших мук… — Он насмешливо уставился в глубину глаз де Сен-Северена, чего предпочитал обычно не делать. Аббат снова не отвёл глаз, их взгляды скрестились, и де Сериз почувствовал мутную дурноту, подползающую к сердцу. Гнев его растаял. Он опустил глаза и заговорил, словно оправдываясь. — Моя порочность во многом игра, Жоэль. Я просто живу разумом, вот и всё. Вольтер прав, разум — единственное мерило истины, торжество чувства — вот моя мораль… — Камиль замолк, поняв по взгляду собеседника, что тот не только не верит его лжи, но и презирает его — именно за то, что Сериз лжёт ему.

Кроме того, и граф знал об этом, отец Жоэль ненавидел любые упоминания о Вольтере. Удивляться этому не приходилось. Ещё бы! Тридцать лет богохульств, софизмов, сарказмов, лжи, злобных выпадов против Христа сделали этого горделивого лизоблюда корифеем нечестивцев. Никогда ещё злоупотребление большими талантами не служило в такой мере развитию неверия, ни один человек никогда не вырабатывал с таким искусством яд заблуждений, не усеивал цветами стези испорченности, не соблазнял юношество сладкими приманками, не создал столько вероотступников, не причинил столько потерь в стаде христовом, не вызвал столько слез из глаз церкви… О, если бы он мог понять высоту её истин! Но ничтожество душонки негодяя не вмещало ничего, кроме пошлых парадоксов и кощунственных насмешек…

Но сейчас аббату было не до Вольтера.

— Может ли разум установить пределы чувства, Камиль? Сегодня, когда безрассудство возведено в ранг философии, неверие почитается за доблесть, а распущенность заменяет игру ума, рано или поздно приходишь к вопросу о границах разума и пределах своеволия. Вы, мне кажется, не умеете с ними определиться. А раз так, начав с насмешек над Истиной, можно кончить осквернением могил и танцами на гробах…

Сериз ничего не ответил, но бросив враждебный взгляд на бывшего сокурсника, торопливо отошёл. Аббат же, отвернувшись, задумался. Жоэль не мог понять, что с ним. Он был сегодня в салоне впервые после двухнедельного отсутствия, ибо выезжал в Лион по делам ордена. Здесь, у мадам де Граммон, всё было как обычно: те же люди, что и всегда, те же разговоры и сплетни. Но самому отцу Жоэлю было не по себе, он даже подумал, не прихворнул ли он: его била едва заметная дрожь, пульс был чуть учащён, веки отяжелели. Но вскоре Жоэль понял, что дело не в нём, ибо ощутил непонятное колебание воздуха и тяжёлый дух, как в комнате покойника. Откуда-то препротивно потянуло склепом — смрадом разложения и вековой пылью. Аббат глубоко вздохнул, пытаясь отделаться от навязчивой галлюцинации, но последняя и не подумала растаять. Напротив, среди ароматов женских духов и пудры проступил ещё один: запах тухлятины. Сен-Северен торопливо поднялся и подошёл к камину. Здесь, у огня, мистика кончилась: на душе отца Жоэля потеплело, дурные запахи исчезли. Аббат устроился в кресле, рассчитывая немного подремать, ибо говорить ему ни с кем не хотелось.

Не тут-то было.

— При дворе, говорят, снова поставили вольтеровского «Калигулу», — пока знаменитый автор оплакивает потерю любовницы и путешествует… — насмешливо произнес Реми, тоже прекрасно зная, как бесят священника любые упоминания о Вольтере. — Выдающееся произведение, не правда ли, граф? — обратился он к Камиль де Серизу, — воистину, если бы Вольтер не низверг всех крепостей глупости, не разбил всех цепей, сковывающих наш ум, мы никогда не могли бы возвыситься до великих идей, которыми обладаем в настоящее время…