Мы вместе были в бою

И сразу же возникла другая, забытая ассоциация из давно минувших студенческих лет. Вот такая же комнатка, и такая же койка, и некрашеный стол, и тужурка на хромоногом стуле — только тогда не было погонов на плечах и орденских ленточек на груди. Но было точно такое же чувство, что сегодняшнего дня нет, существует только завтрашний — жизнь впереди, жизнь только должна начаться, и неизвестно, какой она будет, достаточно того, что она придет. Завтра Стахурский снимет погоны и снова будто станет студентом. И не будет сегодня, будет только завтра. И надо бы это завтра представить себе, но представлять его не хочется — достаточно того, что вместо шумливого, неспокойного военного быта придет другая, когда-то такая привычная, потом забытая, но долгожданная и желанная жизнь, отрадная, как вот эта неожиданная минута одиночества в случайной тихой комнате на пятом этаже разрушенной гостиницы.

— Ага! — вслух промолвил Стахурский и торопливо встал. — Вот, очевидно, и наступает мирное время. Оно уже начинает в меня входить.

Он стал босиком на пол и хотел выйти на балкон. Но в это время в дверь постучали, и, не ожидая ответа, вошла Мария.

— Ты не заснул здесь без меня? — спросила она с порога.

Она держала в руках целую охапку свертков и пакетов.

— Помоги же! — сказала она. — Ты видишь, у меня сейчас руки отвалятся!

Стахурский поспешил к ней.

— И закрой дверь, у меня нет третьей руки.

Стахурский метнулся к двери.

— Ах, боже мой, мои руки, мои руки, какой ты неуклюжий!

Она даже сердито топнула ногой.

И пока Стахурский закрывал дверь и освобождал Марию от покупок, она восторженно и весело рассказывала:

— Ведь ты устал, и я решила, что не стоит идти где-то искать обед или ужин. Который теперь час? Лучше поешь дома, а тогда посмотрим. — На столе уже лежала гора свертков, и она принялась их развертывать. — Мы устроим банкет в честь твоей демобилизации, возвращения домой… и нашей встречи. — Она на миг пристально взглянула на Стахурского, словно хотела проверить, как он относится к их встрече. В ее руке появилась бутылка, она торжественно подняла ее. — Мы выпьем с тобой за нашу встречу.

— Разве ты пьешь водку?

— Только символически.

Она засмеялась.

Мария смеялась всегда, даже в самые тяжелые минуты. Стахурский помнил, как в Подволочиске их поймали и бросили в барак гестапо, — Мария смеялась и тогда. Правда, потом она и поплакала в уголочке, но позже своим смехом чуть не погубила их обоих: подкопав стену, они вылезли на двор и притаились под забором на время, пока караульный отойдет до угла. Но он не отошел, а сел под куст по естественной надобности, лишив себя таким образом возможности за ними погнаться. Мария бежала тогда и хохотала. Конечно, это был не веселый, а нервный смех, вызванный сильным напряжением.

Но сейчас Марии было весело, радостно, она была счастлива. Она сновала по комнате туда и сюда, секунды не стояла на месте, и каждый раз, когда проходила мимо Стахурского, на него веяло ее теплом.

Рюмок у Марии не было, и она поставила перед Стахурским свою, памятную еще с отряда, эмалированную, коричневую снаружи и белую внутри, кружку, а перед собой желтый пластмассовый стаканчик. На столе уже высилась гора всякой всячины. Мария придвинула стул, поставила чемодан «на попа» и жестом пригласила Стахурского сесть.

— Знаешь, — сказал Стахурский, — тот маляр назвал тебя моей женой.

— Да? — Мария с любопытством взглянула на Стахурского. — И что ж ты ему ответил?

— Ничего…

Мария отвернулась.

Потом они сели, и Мария налила водку.

— За… — Она подняла свой стаканчик.

— За встречу!

Но чоканья не получилось, пластмассовый стаканчик не звенел.

Они выпили. Мария пила по-женски, мелкими глотками, но выпила до дна и сразу же посмотрела в кружку Стахурского.

— До дна! Запомни: мы выпили за нашу встречу до дна.

И они принялись за еду, разложенную на столе. Там были хлеб, колбаса, огурцы, помидоры, рыба.

— Чаю не будет, — сказала Мария. — Позиции противника близко, огонь зажигать нельзя, и его у меня нет.

Она тут же сказала: «а помнишь…», но Стахурский сделал страшные глаза, и Мария сердито отмахнулась.

— Слушай, ты очень утомился?

— А что?

Он ответил не сразу, словно проверял, утомлен ли он. Нет, он не утомлен. Он был совсем бодрый, свежий, и сладостное ощущение уюта вливалось в него. Это было не только ощущение собственной бодрости и свежести, но и близости этой девушки, с которой столько пережито вместе.

— Если ты не утомился, давай побежим сейчас на Днепр, возьмем лодку и…

— Давай!

— Какой же ты милый!

И они еще усердней принялись есть. Побежать на Днепр — именно этого больше всего хотелось Стахурскому! Именно побежать, как бегал еще хлопцем, в майке и босиком.

И они побежали вниз по лестнице.

Каштаны Владимирской — любимые и памятные с детства, руины площади Хмельницкого — непривычные и оскорбительные… Не уговариваясь, они направились не к фуникулеру, а к андреевской церкви.

Они взбежали по чугунным ступеням вверх, взявшись за руки, и остановились только на площадке за церковью.

— Ну вот… — сказала Мария.

Стахурский закрыл глаза, мгновение постоял так, потом открыл их.