Мы вместе были в бою

Стахурский взял ее под руку, и так они постояли некоторое время — близкие и молчаливые. Темная таинственная долина реки расстилалась перед ними, теряясь где-то в ночном сумраке на горизонте; седая тихая река еле отсвечивала всплесками волн у берега. Далеко, за излучиной, на воде мигал буй. А Подол мерцал созвездиями огней, как второе звездное небо — внизу.

— Слушай, — прошептала Мария, — у меня к тебе просьба. Я сейчас пойду одна. — Он протестующе сжал ей руку, но она ответила еще более крепким пожатием. — Я пойду одна, и одна поеду на вокзал… Пожалуйста, не возражай, прошу тебя… Мне так легче. — Она почувствовала после напряженного протеста размягченную покорность в его руке. — Спасибо… И попрощаемся сейчас, тут, на этом месте.

— Мария!

Она слегка оттолкнула его и сказала умоляюще:

— Если бы не мама, я просила бы назначить меня сюда. Ты понимаешь? И я ведь не знала, что тебя сейчас демобилизуют. Я поговорю там — может, меня переведут сюда, и я вернусь вместе с мамой. Я напишу тебе сразу. Мы спишемся. А сейчас, ты же понимаешь, у меня назначение! Я должна была выехать еще вчера, но пришла твоя телеграмма — и я не могла с тобой не увидеться и не сказать тебе. Но я должна ехать. Назначение — понимаешь? Назначение — это как наш «ветер с востока», ты помнишь?

Было тихо, ветра никакого не было, но Стахурский понял. Все они еще тогда, там, в сорок втором году, поклялись запомнить эти слова на всю жизнь. И еще не раз скажут они их в своей жизни. Ибо это был как бы пароль, присяга, приказ.

Они молчали, взволнованные.

Потом она прижалась щекой к его щеке.

— Ну, будь здоров, — прошептала она. — Я напишу тебе до востребования.

Она с трудом оторвалась от него.

— До свидания, — сказал он.

— До свидания!

Она пошла, но в нескольких шагах остановилась и сказала:

— Я предупрежу там, что номер остается за тобой.

И скрылась в сумраке под каштанами.

Через минутку, уже издалека, еще раз донесся ее голос:

— До свидания!

— До скорого свидания, Мария! — крикнул Стахурский.

Некоторое время он еще слышал, как, отдаляясь, шуршали по гравию ее подошвы, потом каблуки застучали об асфальт и стало совсем тихо.

Он стоял долго. Город внизу, на Подоле, засыпал у него перед глазами. Только блики от береговых фонарей качались на волнах реки и далеко, на излучине, маячил огонек буйка.

Стахурский стоял, может — полчаса, может — час. Мария уже, должно быть, уложила чемодан и поехала на вокзал.

…Она встретила его на вокзале, они пили пиво, потом ходили по улицам Киева, потерянного и вновь обретенного, потом были в ее комнате, потом переплыли реку и сидели на берегу.

И вот ее уже нет.

Нет, она была. Она была с ним в Подволочиске, в лесах на Волыни, в боях под Тарнополем, в переходе через перевалы Карпат, в освободительном походе по равнинам и городам Европы. Она была, она есть, она будет…

Стахурский зажег спичку и осветил циферблат часов. Был второй час ночи — ее поезд ушел. Стахурский прислушался, и ему даже показалось, что он услышал гудок паровоза. Но это была иллюзия, до станции было далеко — вокзал находился за горою.

Тоскливое чувство охватило Стахурского, и это чувство родило тревогу. Словно он ждал чего-то, что должно быть впереди, неизвестное и неразгаданное, но желанное и неминуемое. Так чувствуешь смолоду, когда тебе только семнадцать лет и ты живешь только надеждами на будущее. Это было сладостное и тревожное чувство. Словно в жизни миновал только первый день, как первый день после сотворения мира, и еще надо отделить небо от тверди и решать самые судьбы мира.

Ветер с востока

…Стахурский еле держался на ногах.

Ветер был холодный и сухой. Но он обжигал, как огненный вихрь.

Ветер дул уже не первый день, словно хотел смести с лица земли все, что не держится на ней, и уже не верилось, что он когда-нибудь прекратится и на свете может быть тишина.

Но небо не было чистым и прозрачным, как это бывает в такие ветреные дни. Тучи нависли над самой землей густой пеленой. Они спускались все ниже, словно намеревались раздавить своей тяжестью все, что ютилось на земле.

Земля, оголенная и черная, застыла, как льдина, от дыхания мороза, и когда ветер отрывал от нее маленький камешек или комок глины, то они звенели, как стальные нули. Песок вокруг начисто смело и прибило к каждому выступу — пригорку, хате или только что расколотому пню. И эти замёты были перемешаны с зерном, развеянным с неубранных полей. Хлеба некошеные, черные полегли под напором ветра.

То была осень тысяча девятьсот сорок второго года.

Стахурский стоял на гребне железнодорожной насыпи, укрывшись от ветра за стеной путевой будки, и следил за прокладкой линии.