Мы вернёмся (Фронт без флангов)

Приказав подобрать раненых бойцов, Млынский повел свою группу к складам. Матросы задание выполнили. Оставалось сбить замки и по-хозяйски определить, что и сколько взять.

"Добра горы, а на себе много ли унесешь?" – думал майор. Очень жалко было ему оставлять трофеи, да что поделаешь.

– Товарищ командир, за складскими помещениями обнаружено пять крытых грузовых машин, – доложил подбежавший боец. – Что с ними делать прикажете?

– Да что ты? Одну машину загружайте ранеными, остальные подавайте под погрузку. Мигом!

Взвод Кирсанова тоже успешно выполнил свою задачу. Уничтожив оказавших сопротивление небольшую охрану и еще спавших штабных офицеров во главе с оберштурмфюрером и захватив документы, он вышел к воротам и присоединился к основной группе.

Когда машины покидали немецкую воинскую часть, взметнулись огромные языки пламени.

Позади каждой машины, заметая следы, тащилась разлапистая елка. Привязать их приказал Млынский.

***

В нескольких километрах находилось воинское подразделение гауптмана Зиберта, охранявшее железнодорожный мост. Перестрелки, которая завязалась между бойцами Млынского и эсэсовцами Мольтке, ни Зиберт, ни его солдаты просто не слышали. Зиберт поднял тревогу лишь тогда, когда ему доложили, что у Мольтке горят склады.

Зиберт кинулся на помощь Мольтке, впопыхах взяв с собой почти всех солдат, оставив охранять мост лишь несколько автоматчиков. Серегин воспользовался благоприятной обстановкой. Его снайперы довольно легко уложили часовых, а подрывники спокойно заложили тол.

– Всегда бы в такой обстановке работать нашему брату, – шутили они, когда закончили свое дело. – Положил взрывчатку, прикинул. Не понравилось – в другое место переложил ее, милую.

Взрыв был страшный. Мост приподнялся и тяжело рухнул в воду. Серегин вывел людей из камышей и стороной обошел усадьбу колхоза "Прогресс". У шоссейной дороги пришлось залечь: по ней в направлении железнодорожного моста неслась колонна грузовиков. Съежившись от холодного ветра, плотно прижавшись друг к другу, натянув на уши пилотки, в них сидели солдаты. За машинами, ревя моторами, двигались бронетранспортеры.

Когда шоссе опустело, группа Серегина пересекла его и кустарником вышла к лесу.

В это время группа Млынского уже достигла района Черного леса. Машины оставили в пятнадцати километрах от базы, замаскировав их. Боеприпасы и продовольствие перенесли на руках. Война научила: лишняя предосторожность лучше малейшей беспечности.

Утром Млынский вызвал Октая. Попросил рассказать о себе, о семье, а отпуская, неожиданно сказал:

– С завтрашнего дня приступайте к исполнению обязанностей моего адъютанта.

– Слушаюсь! Разрешите идти?

– Идите.

С трудом удержался не побежать. Хотелось с кем-либо поделиться своей радостью. С крыльца увидел проходившего мимо сержанта Бондаренко.

– Семен, друг, подожди!

Протянул руку.

– Поздравляю, Семен!

– С чем? – удивился Бондаренко.

– С успешным выполнением задания. Ты здорово снял часового. От тебя все зависело.

– Пошли тебя, ты сделал бы то же и так же, не хуже.

– Скромность – это, брат, хорошо, но когда у тебя радость, обязательно хочется поделиться с нею другу. Чтобы пополам ее разделить. Присядем, – показал Октай на перевернутый пустой ящик. – Вот как сейчас мне, – продолжал он. – Майор меня вызывал. Расскажи, говорит, о себе, о семье. Все честно рассказал. Таить мне нечего. Честно жил, честно живу, честно и погибну, если такая судьба. Правда, Семен, что он – чекист?

– Кто, Млынский? Правда.

– Душевный человек. И насквозь видит. Ведь увидел же, что я свой, советский. Говорит, адъютантом моим будешь, товарищ Октай. Значит, Семен, поверил? Ну, скажи, скажи? Самое нужное слово – слово друга.

– Значит, поверил, – улыбнулся Бондаренко.

– И я так, Семен, решил! Знаешь, как это отлично, когда тебе доверяют? Немцы мне не доверяли, когда контуженого взяли в плен. И я радовался, что они мне не доверяют. Иначе подлецом бы себя назвал. Когда свои не доверяют, и жить незачем. Вот и боялся я, Семен, как меня примут свои. Поверят ли, что я честный человек, коммунист?.. Ой, извини. О себе и о себе. А не спрошу, почему ты все эти дни грустный какой-то? Поделись с другом, легче будет. По себе знаю.

– А чему радоваться? Немцы, как дьяволы, рвутся в глубь страны. Никак не остановим. Отец и мать погибли, девушку потерял. – И, тяжело вздохнув: – Личное мое горе, брат, переплелось с общественным. Получилось вроде огромного кома. Вот он и давит.

– Дорогой мой, большое горе у тебя, у меня, у всех людей наших. Значит, по-твоему, мы должны быть грустными? Нет, брат, жизнь штука сложная, она идет по своим законам, с ними считаться изволь. – Октай снял шапку, провел рукой по голове и, улыбаясь, добавил: – Смотрю на тебя и вижу, грустишь и потому, что любишь.

– Я не зеркало, ты не цыганка, как узнал?