Мы расстреляны в сорок втором

— Правильно, — подхватывает Жора. — Благословляешь, старшина? Чего сидеть, в самом деле…

Он обращается ко мне. После того, как Семин приказал Сероштану вернуться на корабль, я остался за старшего.

— А что, Пономарь, может, действительно сходим? Хоть разок поедим по-человечески. Это говорит уже Ленька Балюк.

— Ладно, уговорили, — я уступаю медленно, неохотно.

— Красота, кто понимает! — Жора подбрасывает бескозырку в воздух и подставляет под нее голову. — А что касается выпивки, то это я беру на себя. У меня нюх, из-под земли достану…

Он срывается с места, но я останавливаю его.

— Постой! Ты куда? А пулемет?

— Никуда он не денется. Пусть лежит.

— Отставить разговорчики, — говорю я решительно. — Оружие забрать с собой. Отходить по одному.

Мы поспеваем вовремя — в селе садятся вечерять. Пышнотелая хозяйка ставит на стол кулеш, протирает деревянные ложки рушником. На сковороде смачно шкварится сало. Откуда-то появляется мутная бутыль…

— За ваше здоровье, — подскакивает к хозяйке Сенечка и что-то шепчет ей в самое ухо.

Хозяйка в ответ смеется, слабо машет рукой. Тогда Сенечка смелеет, пробует ее обнять. Но она брезгливо бросает ему: «Отвяжись», и Сенечка садится к столу. Наша хозяйка еще молода. Ей никак не больше тридцати. У нее крутой разлет бровей, загорелые полные руки.

— А хозяин где? — спрашивает Ленька с полным ртом.

— Забрали.

— На войну?

— А куды ж…

После ужина мы выходим из хаты. Все возбуждены. Село спит под луной, но где-то совсем близко (или так кажется?) протяжно поют девчата.

— Айда за мной, — приглашает Сенечка, разглаживая руками складки на брюках. Его бачки чернеют на остром птичьем лице.

— Сейчас десять, — я смотрю на часы. — Так вот, в половине второго всем быть на месте. Ясно?

— А ты разве не пойдешь с нами? — спрашивает Ленька.

— Неохота…— я опускаюсь на какую-то колоду. — Кому-то все равно надо остаться возле оружия.

— Что ж, тебе виднее, — Ленька пожимает плечами.

Он поворачивается, перепрыгивает через плетень и догоняет Сенечку. Я остаюсь один. Мне почему-то тревожно и грустно. Ночь, тишина…

Я сижу и думаю о Тоне.

Из хаты выходит хозяйка, выливает помои в корыто. Подцепив коромыслом пустые ведра, проходит мимо меня к колодцу. Медленно, затем все быстрее и быстрее раскручивается цепь, и ведро падает в воду. Со скрипом поворачивается ворот, наматывая цепь.

— А вы чого сумуете? — спрашивает хозяйка, останавливаясь на обратном пути. — Такый моло-дый… Може вам огирочкив прынесты?

Что ей ответить? Она думает, что я пьян. А мне огурцы ни к чему. У меня тяжесть на сердце. Но разве словами объяснишь?

Спустя некоторое время она снова выходит из хаты. Садится рядом, кутает плечи в платок. Долго молчит, чего-то вздыхает, а потом спрашивает:

— Вы сами откуда будете?

— Из Киева.

— И жинка там, и диты?

— Нет у меня никого.

Она умолкает. Думает о чем-то своем, бабьем. И опять говорит певуче, ласково:

— Може, спочынете? Я вам постлала. Идить, идить…

Мне не хочется ее обидеть отказом. Я поднимаюсь. В хате пахнет хлебом. Косой свет луны лежит на глиняном полу. Хозяйка укладывается спать на широкой скамье, а я раздеваюсь, кладу одежду на сундук, покрытый жестким рядном, и ложусь на деревянную кровать.

И сразу у меня слипаются глаза: тяжелый сон вдавливает голову в подушку.

Мне снится Тоня. Она наклоняется надо мной, охватывает мою шею горячими руками, прижимается. Она вся дрожит, словно ее бьет озноб. Я чувствую теплый молочный запах ее тела, слышу сдавленный шепот: «Соколику мий… Рид-несенький… Солнце мое…» Но это не Тонин голос, не Тонины слова. Я пытаюсь сказать об этом. Но поздно. Мне передается упругая дрожь горячего молодого тела.

На рассвете, разобрав винтовки, мы уходим. У ворот стоит хозяйка. Провожает меня долгим взглядом. В нем и радость, и затаенная боль. Так прощаются с самым близким человеком, когда знают, что не суждено с ним встретиться.

— Спасибо за угощение! — кричит, оборачиваясь, Сенечка. — Не поминайте лихом.

Он весел. Явно доволен собой. Тут же хвастает, что отлично погулял с какой-то Христей. От удовольствия причмокивает языком.

— Перестань, Перманент, — говорю я и морщусь.

Мне не по себе. Думаю о женщине, которая все еще стоит у ворот. Какое у нее хорошее сердце. Ласковая, застенчивая, она хотела лишь одного — дать капельку счастья человеку, которого сегодня могут убить. А я даже имени ее не знаю.

Мы идем по дороге. Постепенно редеет туман. Он цепляется за кусты, сползает в Кривую Балку. Село остается позади.

— Вы как хотите, а я, когда придем, сразу же завалюсь, — зевая, говорит Жора Мелешкин. — Спать охота, просто спасу нет…

— И я за компанию…— подхватывает Сенечка и застывает с открытым ртом.

В нескольких шагах от нас, спереди и сзади, почти одновременно вспучивается земля. Слышен тонкий свист. Все вокруг заволакивает дымом.

— Ложись! — кричу я, бросаясь в канаву. Мины шлепаются в пыль, кучно ложатся на дороге. Пули буравчиками сверлят землю. Еще один глухой и плоский удар. Мина, разорвавшись на краю канавы, обсыпает меня землей.

— Ну, эта еще не наша, — отряхиваясь, говорит Ленька Балюк. — Пронесло.