Мы поднимались в атаку

У нее худое, еще красивое лицо, обрамленное светлыми волосами с заметной сединой. Поражают глаза — остановившиеся, что ли, полные невысказанной муки.

— Я никуда отсюда не пойду. — Она говорит по-русски, правильно, с певучим латышским акцентом. — Хочешь знать, парень молодой, почему? Тогда пойдем.

Крепко берет меня за руку, выводит из дому, за огород, к лесу. Шумят под ветром ели: их рокот и странные слова отвлекают меня от боевых забот, вселяют в сердце тревогу. Будто что-то важное для себя, для всей жизни должен я узнать сейчас. Когда глаза привыкают к темноте, вижу, что стоим возле четырех могил, холмиков, и на каждом дощечка с именем, как на латышских надгробьях.

— Вот здесь, — говорит женщина, — мой муж и оба сына. Из города от партизан пришел на связь молодой русский парень Саша. Он был нездешний, и айзсарги — местные фашисты выследили его и привели немцев, а немцы всех убили. Я просила застрелить и меня, но фашисты только смеялись и отвечали, что смерть — легкое избавление, я должна помучиться в одиночестве…

Эта женщина не уйдет от могил, не вести же ее силою!

С верным Саней Кузнецовым и обоими сержантами я ухожу последним. Скрылся за поворотом лесной тропы дом. Меня мучит, что чего-то я недопонял, не помог. Оглядываюсь — бывает так: невольно оборачиваешься, и на самом деле кто-то смотрит тебе вслед. Я говорю своим: «Сейчас вернусь», и бегу назад, к дому. Она стоит на крыльце.

— Что за парень был тот Саша? — спрашиваю я.

— Подожди, — отвечает женщина.

Она уходит в дом и вскоре возвращается. В протянутой руке лежит что-то маленькое, трудно различимое. Я достаю трофейную зажигалку, прикрываю ее от ветра и чужих глаз, чиркаю. На ладони женщины — фотография с паспорта или какого-то удостоверения, с белым уголком для печати. А на снимке — Саша Чесноков…

В первый же послевоенный отпуск я приехал в Ленинск, явился к военкому и оставил заявление: «Я, старший лейтенант Щедров, свидетельствую, что мой боевой товарищ по комсомольскому добровольческому батальону Чесноков Александр, 1923 года рождения, не пропал без вести, а погиб смертью храбрых за нашу Советскую Родину и похоронен у города Тукумс». Потом узнал: Сашина мама стала получать пенсию за сына. А пойти к ней не решился, будто виновен: он погиб, а я — жив…

В марте меня в последний раз ранило, но я успел вылечиться и вернуться з полк перед самой Победой. Мимо шли в тыл пленные враги, уже неспособные убивать. На землю пришел мир.

О, какой это был долгожданный мир, какая это была выстраданная, тяжко добытая всем народом Победа! Она пришла в Курляндию майскими днями, да только с небольшим замедлением. Стотысячные колонны пленных неохотно потянулись на восток в те часы, когда на всех фронтах отмечали Победу. У нас же в ночь на девятое фейерверк не всюду оказался салютным. Оголтелые фашисты били по нам, а мы, естественно, не давали им спуску. Потом фанатики скисли, гитлеровцы повсюду выбросили белые флажки, и наши боевые роты неостановимо пошли через вчерашнюю передовую. Мы были готовы принять бой. Готовы были принять и капитуляцию. Это оказалась последняя атака, в которой пришлось мне участвовать.

Как ни странно, это была психическая атака, после которой враг капитулировал.

Навстречу нам из-за ржавых мотков «спирали Бруно» вышел громадного роста офицер, за ним орава здоровенных гитлеровцев в крестах, нарукавных нашивках, цветных ленточках за «отличия на Востоке». Враги, пехотная солдатня, которую мы оч-чень хорошо узнали за четыре безжалостных военных годочка. Гитлеровское воинство молча и покорно идет сдаваться. Вдруг я обращаю внимание на белую, дергающуюся щеку моего сержанта Макашова, не на лицо — только на контуженную щеку и прицельно немигающий синий строгий глаз. В его напряженных руках чутко дремлет автомат. Враги, отбрасывая оружие, поднимают руки; у нас они опущены, будто с усталости. А лица наши, как у сержанта: на них усталость, и ненависть, и радость, как отсвет блистательной Победы. Сближаемся в тишине. Не помню команд, топота сапог, даже лязга падающих в кучи автоматов и винтовок — отключился в памяти звук. И только осталось: над всей панорамой сдачи освобожденно, по-весеннему рокочет лес.

Мы с передним офицером стоим друг против друга — командир стрелковой роты Советской Армии-победительницы и капитан — представитель разгромленного, сдающегося в плен вермахта. Верзила-капитан, хотя и я немалого роста, выше меня. Он ссутулился, громадные мохнатые руки сиротски лезут из рукавов кургузого кителя, украшенного крестами. Вблизи я могу рассмотреть его хорошенько. Голова вся в рубцах, вмятинах; черная повязка резко рассекает лоб и щеку, западая в пустую глазницу. Живой зрачок смотрит спокойно и неподвижно, и я не сразу понимаю, где видел такое же зимнее, замерзшее выражение. Да, у женщины с лесного хутора, у которой такие вот отняли все.

«А здорово тебе досталось, — без злобы думаю я. — Давали тебе наши прикурить!»