«Мы одной крови». Десант из будущего

К вечеру войска ударной группировки 7-й армии, расширили плацдарм, прорвав главную полосу обороны противника на 12-километровом фронте на глубину до 6 км. Войска 32-й армии продвинулись до 16 км.

Финны начали отходить.

Глава десятая

Война.

Ближний тыл, глубокий тыл

Катила, тряслась «диверсантка» по шоссе наскоро починенному. Марина делала вид, что дремлет. Ворот маскхалата пах новой тканью, капюшон сбился шершавым валиком под шею, странно голую без кос. Сердце колотиться уже перестало. Ничего, лето кругом, пыль дорожная. Ночи светлые. В озере, наверное, вода тоже светлая, прозрачная. Тьмы нет, ни там, в глубине, ни в небе.

…Это не страх. Чего бояться, когда все равно все самое плохое уже случилось? Нет, не страх. Не трусость. Ужас это. Ужас, он всегда остается. Воюют люди, стреляют, работают, землю долбят, друзей кровью захлебнувшихся или еще кричащих, культями рук и ног взмахивающих, в сторону оттаскивают, и снова работают. А ужас за пазухой, под сопревшей нижней рубашкой или тельником сидит. Он тихий, ужас. Дела делать не мешает. Но у каждого, как ни отгоняй, ни отнекивайся, он есть. Десантники тоже люди.

В свой десант сержант Марина Шведова ушла 23 ноября 1943 года. И забыть те дни до смерти никак не получится.

…Ветром с волн срывало ледяные брызги, укрыться было негде: доставало и за ящиками. На боте было две с лишним тонны груза — продукты, медикаменты, и десять пассажиров — медработники. Медсанбат на плацдарме нес потери едва ли меньшие, чем бойцы в траншеях — передовую и «тыл» разделяло менее тысячи метров. До берега вся тысяча пятьсот — обжитых, изрытых траншеями и окопами, насквозь пристрелянных. Десант у Эльтигена держался уже двадцать три дня[66]…

В ту, в «маринину» ночь к плацдарму прорывались отрядом в пять катеров[67]. Где-то у вражеского берега пытались прикрыть прорыв торпедные катера[68]. И все идущие на буксируемых ботах знали, что немцы блокируют подходы к плацдарму — ждут транспорты.

Погода оставалась отвратительной: штормило, низкая облачность. Вышли из Кроткова около пяти, уже в сумерках. Редко била через пролив дальнобойная артиллерия, промелькнули где-то в стороне наши истребители[69].

Шли мотоботы, подпрыгивая по волнам, ловя низкими бортами тяжелую воду. Окунался трос буксира в свинцовую серую воду. Свистел ветер, швырял бесконечно острые брызги в лица. Старший лейтенант-военврач все тянул шею, пытаясь рассмотреть суда противника. Без боя не обойтись — блокаду немцы держали плотно. Марина их барж никогда не видела, но, говорили — сплошь бронированные. Что им жиденькая 37-миллиметровая пушечка и единственный пулемет бота? Да и тральщик, что он сделает, связанный буксируемыми корытами? Вынырнет из мокрого сумрака немец, ударит в упор…

Медики молчали. И говорить было трудно, да и не о чем. Марина здесь никого не знала. Еще три девчонки, санинструкторы. Наверное, тоже добровольцы. Наверное, такие же…

Сержант Шведова из своего батальона ушла с радостью. Комбат проходу не давал. С виду нормальный, два ордена, партийный. А нутро кобелиное, аж брызжет. Уже потом, когда Марина все пережила, отдышалась и людям со звездами на погонах слегка поверила, Сергей Вячеславович как-то сказал: людей, особенно мужиков, нужно держать в стабильности, спокойствии и равновесии. Нервы, недосказанность — они всем вредят. Ну, тогда Марина поставить себя и вовсе не умела. Слезы текли чуть что — комбат-капитан то мокрое дело за слабость принимал. Как вообще мужчина может такие гадости подчиненным говорить? Просто изводил. Самым простым выходом тогда казалось себе в рот ствол сунуть. Потому что если в комбата бахнуть, то кроме малодушия будет еще и измена. Все-таки заслужил он те два ордена, воевал аж с 41-го. Вообще-то, останавливало Марину понимание того, что стреляться из карабина вовсе неудобно. Снесешь себе нос или челюсть: и жить трудно, и подохнуть не дадут. Да еще под трибунал криворукая уродина за «самострел» пойдет.

А может, комбат и хотел, чтобы ушла? Ведь специально в сторону смотрел, когда перед строем:

— Есть добровольцы из медсансостава?

— Я!

«Сидор» на плечо, карабин, сумка первой помощи. Уже у машины старшина догнал:

— Сдурела, Маришка? Ой, дурища! Хоть портки ватные возьми. Я у Сереги забрал. На вот…

— Да потону я в них. Намокнут, утянут…

— Что так, что этак, все одно потонешь. Ой, дура, дура… Утряслось бы все.

Может, и утряслось. А может, не успело бы. Через три дня батальон своего часа дождался — перебросили на большой плацдарм. 4 декабря атаковали Булганак — где-то на скатах тех высот и похоронили капитана.

Но все это узнается потом, а тогда медленно, томительно выматывая душу, шли к тому крымскому берегу тяжелогруженые боты — иногда впереди, во тьме что-то сверкало. Пролив казался бесконечным, но немцев не было. Ушли, наверное, в такую поганую погоду-то прорыва-то не ждали[70]…