Мы — из Солнечной системы

А сама Лада, уже совсем седая сгорбленная старушка, проводила время у решеток отопления Жила бесполезно. Её уже не требовалось исследовать. Старость зашла у неё дальше, чем у Гхора, далеко за пределы, доступные для лечения.

Она стала беспомощной, потому капризной и раздражительной, изводила поручениями своих сиделок — безответно-добродушную Нину и Ёлку, далеко не такую добродушную и не такую терпеливую. И постоянно упрекала их за молодость: дескать, я свою отдала, а вы за мой счёт пользуетесь, цветёте, так будьте мне благодарны, хотя бы просьбы мои выполняйте проворно.

— Что я просила? Ну, что? Неужели нельзя было запомнить?

Сама она ничего не помнила, забывала свои поручения, теряла баночки с лекарствами и пипетки; жила в полусне, не отдавая себе отчёта, худо понимая действительность, как будто на мир смотрела сквозь мутное стекло. Дни её были заполнены процедурами. Подробно и многословно рассказывала она Киму о своих недомоганиях, записывала его советы, тут же теряла записочки и ругала Нину за беспорядок и невнимание.

Только о Гхоре Лада не забывала, без устали, часами твердила о нём. И Нине, и Ёлке, и даже Киму рассказывала о достоинствах Гхора («Я помню, Кимушка, ты тоже был влюблён в меня. Ты хороший и добрый, но разве ты можешь сравниться с Гхором?»). Покойный муж рос в её глазах, она вслух называла его гениальнейшим из учёных всех времен, спасителем человечества. Быть может, в этом преувеличении было самооправдание: спасительница спасителя человечества имела право на повышенное внимание к своей персоне.

— Нет, ты дослушай, Ким, сегодня с утра я почувствовала боль вот тут, под ребром…

И Ким час спустя докладывал Зареку:

— Что делать, профессор, ума не приложу. Лечим от склероза, раковый процесс остановили как будто, сердцу даём электростимуляцию, теперь начинается отёк легких…

— Посмотрю, конечно.— Профессор надевал халат, протягивал к ультрафиолетовой лампе руки, загорелые, как у всех медиков, и говорил Киму со вздохом: — Всё равно, юноша, если человек свалится с крыши, он разобьётся обязательно. А мы рассуждаем, куда подложить подушечку: под спину или под голову? Голову сбережем, ударится спиной. Уж если падает, значит, ударится…

Лада ударилась головой.

Однажды поутру — декабрьское утро было, с пушистым снегом, незапятнанно-белым, словно страница для неначатой поэмы,— Нина с волнением вбежала в лабораторию:

— Скорее, скорее, ей хуже! Ей совсем плохо!

Лада (бывшая Лада) лежала в постели, остекляневшим глазом смотрела на неразгибающуюся руку, невнятно бормотала что-то. Ким понял с одного взгляда: паралич.

В этот день торжественная, розовая от волнения Ёлка вручила ему запечатанный конверт.

Вот что они прочли вслух:

«Москва, 9 сентября 304 года.

Я, Лада Гхор, прошу вскрыть это письмо в случае моей смерти, тяжёлой болезни или при ослаблении сознания.

Я пишу в самом начале опыта, будучи молодой, здоровой, в здравом уме и твёрдой памяти.

Прошу моих товарищей неукоснительно выполнить мою волю. Кима назначаю ответственным.

Я не хочу жить без Гхора — моего любимого мужа.

Если к моменту моей смерти ещё нельзя будет оживить его, не торопитесь восстановить меня. Пускай моя ратозапись хранится, пока ведётся подготовка, и пусть нас с Гхором оживят одновременно.

Если же Гхора можно будет восстановить раньше моей смерти и та ужасная старуха, в которую я превращусь, ещё будет жива, не показывайте её (меня) Гхору и не говорите ей (мне), что Гхор уже жив.

По секрету от неё восстановите по ратозаписи и отведите к Гхору молодую Ладу.

Пускай старуха доживает свой век, но не заставляйте её (меня) мучиться слишком долго. Как только придёт дряхлость или неизлечимая болезнь, будьте милосердны и отравите меня. Не продлевайте моих мучений из ложной жалости.

Лада»

Нина всхлипывала на груди у Тома. Прямая, как струна, Ёлка, отвернувшись, кусала тонкие губы.

— Вот и конец! — думал Ким.— Вот и всё!

Было нестерпимо грустно, и не утешала ратозапись в свинцовой коробке. Та, будущая Лада, казалась другим человеком, почему-то чёрствым и фальшивым, безжалостным к несчастной старушке. Впрочем, ещё неизвестно, удастся ли копия? А Лада подлинная кончает жизнь. Всё позади:

«Вот-вот откроется дверь, и войдёт необыкновенное…»

«Кимушка, не тревожь себя, будь мужчиной, не звони!»

«Вы чёрствый, чёрствый старый сухарь!»

«Вот тут у меня саднит, под ребром, сегодня…»

Всё позади! Всё в прошлом!

По привычке зачем-то обеззаразив руки ультрафиолетом, Ким вынул яд.

— Ёлка, ты сестра. Как твоё мнение?

— Я бы тоже не хотела жить на её месте. Но я не смогу, сил не хватит (рыдание). Ты сам, Ким… Ты её… Да?

Ким кивнул. И на этот раз самое тяжкое он брал на себя.

Но тут Сева кинулся к нему, схватил за руки.

— Стой, Ким, не безумствуй. Это же преступление… Врач не имеет права. У тебя отберут диплом. Приговорят к пожизненной скуке.

— Пусть отберут. Пусть приговорят,— сказал Ким упрямо.— Лада мне поручила. Я выполню…

— Лада не имела права распоряжаться судьбой старушки. Глупость какая: «Отравите, когда состарюсь!» Сейчас надо спросить.

— Но она не соображает…